Человек хотел добра
Шрифт:
— Чтой-то я тебя не видел? Ты откуда?
— А наш! С поселка, — небрежно пояснил Витька. — Мать вот умерла, отца нет. Живет с сестренкой, а она замуж хочет выходить. Свойский!
Такая аттестация произвела на Пашку благоприятное впечатление.
— На кулачках можешь? — спросил он.
Я растерялся. Как это «можешь»? Ну, стукнешь иногда кого-нибудь, ну, тебя стукнут — это не драка. Мое смущение Пашка оценил верно.
— Не можешь, значит. Тогда учись…
И он внезапно стукнул меня по руке около плеча. Рука сразу повисла. Пашка на то и рассчитывал.
— Подними! —
Я попробовал поднять руку и убедился, что это сделать не так просто.
— То-то! — добродушно проговорил он, не обращая внимания на слезы, выступившие у меня на глазах. — Парень ты будто толковый. Таких люблю. Научу тебя на кулачках, потом хоть в боксеры записывайся.
Он даже не спросил, хочу я этого или нет.
— А ты вот что, — обратился он к Витьке. — Передай матери: пусть не вмешивается не в свои дела. А то работу подыскала — в смазчики, говорит, иди. Просил ее, да? Нашлась учительница. Так и скажи: не ее дело. Хочу — работаю, хочу — нет.
И сразу забыв, видимо, о чем только что говорил, перевел разговор на другое. Он похлопал по карманам и с явным огорчением сказал мне:
— Вот черт, папиросы кончились. Дай закурить!
— Я не курю!
— Ты не куришь! — вскричал Пашка. — Голубок, так ли это? Неужели салажонок не курит?
Витька подтвердил, что «салажонок» в самом деле не курит. С обворожительной улыбкой Пашка пообещал:
— Сегодня же научу. Что же ты?.. Нехорошо. Какой же мужик, если не курит и не пьет! Ты, наверно, и не пьешь?
— Не пью, — тихо подтвердил я.
— Ну вот! С виду вроде парень, а на деле — девчонка.
Он совсем застыдил бы меня, если бы не вмешался Витька, который сказал, что нам пора идти.
Пашка быстро оглянулся, высматривая кого-то в коридоре.
— Вот что, шантрапа, — сказал он. — Сейчас мой Корешок будет здесь. Айда вместе! Сегодня Корешок богатый.
Пашка остался поджидать Корешка, а мы пошли к Витьке.
Голубины жили в длинной, как все каморки, узкой комнате. Стояли кровать, большой окованный сундук, стол и две табуретки.
— Вот тут я и живу. Написала мамка заявление, обещают скоро квартиру дать в новом доме, — проговорил Витька, озабоченно заглядывая в прокопченную миску, стоявшую на столе. Потом со злостью отшвырнул ее, сказал возмущенно: «Ничего еще не варила!»
Он обшарил глазами стол и тут обнаружил записку. «Виталик, — писала мать. — Меня вызвали в фабком. Приду часов в пять и буду печь блины. А пока ешь кашу. Она в горшке на кухне. И учи уроки».
Записка полетела в угол.
— Уроков нам, кажется, не задали? — с юмором спросил Витька. — Пошли на кухню.
Корпуса несколько отличаются от обычных жилых домов. Самое любопытное, что в них одна кухня на целый этаж.
От раскаленных кирпичей громадной печки несло жаром. Я и раньше слышал, что кухни здесь — большие и многолюдные, вроде красного уголка. Зимой сюда собирается всегда много народу, иногда даже лекции читают. Принесут для лектора стол, сами присядут на корточки — и давай обсуждать международные
Витька взял ухват с длиннущей ручкой и, отодвинув заслонку, стал доставать горшок с кашей, а я в это время с интересом осматривался по сторонам.
Остроносенькая девушка, расположившись на подоконнике, продавала билеты на вечерние сеансы в кинотеатр. Невдалеке от нее стояли женщины и «судачили».
Одна из них рассказывала, что получила из части, где служит сын, благодарность от командования. Сын — отличник боевой и политической подготовки и, кроме всего, секретарь комсомольской организации.
— Вот ведь, Васька-то! — восхищалась и завидовала женщина в фартуке, к которому, как комочки снега, прилипли пушинки хлопка. Она, видимо, только что пришла с фабрики: об этом было можно догадаться по ее усталому, потному лицу. — Хоть бы моего балбеса скорей призвали, сделали человеком, — с отчаянием выговорила она. — Измучилась с ним, бабоньки.
— Пристрожить ты его, Настя, не можешь, вот что, — отвечали ей.
— О Пашке говорят, — мигнул мне Витька.
Он все еще копошился с тяжелым ухватом у печки. На распаренном от жара лице выступили капельки пота. Витька никак не мог найти свой горшок с кашей.
Наконец он поставил ухват и, глубоко вздохнув, заявил:
— Тут сотня понапихана. Поди разберись, который твой. Плевать! Не помру и без каши.
Прощай сегодня уроки! Через минуту мы беззаботно шагали по улице.
Мы — это Витька, Пашка, я и сухопарый парень с бегающими глазами и вкрадчивым голосом — Корешок. Направлялись к кинотеатру.
Около кинотеатра — ровные площадки замерзших прудов. Стоят в безмолвии вековые деревья парка. А возле билетных касс шум и гвалт.
Корешок решил взять билеты без очереди. Он нахально полез к кассе. Пашка подталкивал его сзади.
Добравшись почти до окошечка, Пашка и Корешок вдруг вылезли обратно и бросились к очереди с другой стороны. Всем своим видом они выражали озабоченность и величайшую занятость.
Люди в очереди почему-то расступались перед ними и подозрительно оглядывались.
Билеты они купили, но отошли от очереди недовольные. Пашка винил за что-то Корешка, называл презрительно растяпой, а тот огрызался.
Только после я догадался, что они проверяли чужие карманы.
Кинокартина была про то, как один парень устроился на завод. На работе у него сначала ничего не получалось, и он совсем перестал разговаривать с людьми, замкнулся. Тогда комсомольский секретарь вызвал его к себе и стал говорить, что у многих не сразу получается, что не надо огорчаться: поступая так, он расписывается в собственном бессилии. «От себя не убежишь», — сказал секретарь под конец. После этого у парня стало здорово получаться. Он начал выступать на собраниях с критикой, что-то такое даже придумал, и его хвалили, а директор по такому случаю отвез его домой на «победе». Кончалась картина песней. Измазанные рабочие и этот парень в самой середине шли, обнявшись, по мостовой и пели. На них смотрели прохожие и, кажется, завидовали.