Человек и его окрестности
Шрифт:
Немец, опять мгновенно уловив повышенную интонацию, тут же повысил свою.
— Горби виват! — гневно ответил он, как выбрасывая последний козырь братания.
Тут купальщик наконец понял что-то и помахал рукой с деньгами у самых глаз немца. Одновременно к нему склонилась переводчица и что-то сказала. Он выслушал ее, не меняя позы, как бы уверенный, что этого человека ни на секунду нельзя выпускать из кругозора.
— Бир? — удивленно спросил немец, продолжая с бесстрашным любопытством глядеть в близкое лицо купальщика, как смотрят сквозь стекло аквариума на глубоководную рыбу. Тем более если эта рыба человеческим
— Да, да, бир! — радостно закивал проситель, вспомнив знакомое слово и чувствуя, что наконец понят: — Пиво по-нашему! Бир!
— Ферботен! — громко и строго сказал немец. И хотя и теперь он не изменил позу, казалось, он прикрикнул не только на этого просителя, но и на всю страну. Что, кстати, было бы неплохо.
Он продолжал заглядывать в близкое лицо со всевозрастающим любопытством и бесстраши-ем, как бы даже с готовностью, как бы даже с желанием, чтобы стекло аквариума в конце концов рассыпалось, если это послужит пониманию людей этой страны значения великого слова «ферботен».
Такого бесстрашия проситель не выдержал и неожиданно быстро отошел на свои прежние позиции. И немцу это очень понравилось. Тут он позволил себе чуть повернуть свою крупную голову и посмотрел на своего просителя с выражением первоначального и даже еще большего благодушия.
Поймав его взгляд, он весь оживился, залучился доброжелательностью и даже стал руками показывать, что всё обстоит очень просто: надо одеться и войти. Стоит понять, чего нельзя, как тут же поймешь, что можно.
— Мы выиграли войну, а они кайфуют на нашей территории, — громко проворчал проситель.
— Что ты, — охотно подхватил второй купальщик, до этого с некоторой завистью следивший за ним, — справедливости не было и нет!
Немец благодушно пошушукался с женой и переводчицей, отпил шампанского, зажег труб-ку, пыхнул ею несколько раз и вдруг, глядя вперед, сурово сосредоточился, как бы ища второе слово, которое надо сказать этой стране, чтобы навести в ней окончательный порядок. Но второе слово как-то долго не находилось, и немец явно загрустил.
…Чего нельзя сказать о стариках, пировавших направо от меня. Они вовсю расшумелись. Их было восемь человек. Они пришли сюда часа два назад. Те, что были помоложе, несли в руках кошелки с провизией и вином. Служители ресторана принесли стол и придвинули его к столику под тентом.
Старики расселись. Кажется, кроме посуды и боржома они всё принесли с собой: жареные куры, ореховое сациви, зелень, сыр. Они даже муку для мамалыги принесли с собой. Всего этого сейчас нет в ресторане, а там, где есть, достигает астрономических цен. Старикам, видимо из уважения к их почетному возрасту, разрешили явиться сюда с продуктами. Чем был вызван пир, мне так и не удалось узнать, потому что первоначальные тосты я прозевал, а когда обратил на них внимание, они, вероятно, и сами забыли о причине, собравшей их здесь.
Под тентом, лицом в мою сторону, сидели два самых колоритных старика: Тимур Асланович и Михаил Аркадьевич.
Тимур Асланович в прошлом знаменитый романтический актер местного театра. Сейчас это коренастый старик с желтеющей от старости, а точнее, львеющей гривой. Как он играл когда-то Отелло!
Когда, пламенный сам, объятый струящимся пламенем плаща, он вылетал на сцену, зал неистово рукоплескал! Чему? Страсти. Он играл страсть.
В те годы, приобщая народ
Обком партии после такого случая из самых гуманных соображений запретил эту сцену, но труппа в летний сезон, играя в деревнях и диссидентствуя, своей волей восстанавливала ее. Правда, председатели колхозов, обычно сидевшие в первом ряду, с приближением трагической концовки вставали с места и зорко оглядывали зал, с тем чтобы вовремя осадить слишком впечатлительного зрителя, путающего искусство с жизнью.
При этом некоторые из них, в полном согласии с собственным мирным темпераментом, делали успокаивающие дирижерские движения рукой, как бы говоря: пиано, пиано.
На чаще, в согласии с более распространенным председательским темпераментом, они показывали залу кулак, и зал понимал, что надо успокоиться. Благодаря такой бдительности вспышки безумного сочувствия бедной Дездемоне гасились загодя и труппа продолжала диссидентствовать в деревнях.
После смерти Сталина и ареста Берия временно обессилевший обком вынужден был согласиться на эту сцену и во время игры в городе, правда приказав усилить бдительность пожарников в театре.
Вот таким актером он был когда-то Тимур Асланович. А теперь старость. Долгие прогулки по берегу. Кофе. Редкие кутежи. Мирно гудит за столом потухший вулкан. Но в кратер загляды-вать не советую — может дымнуть.
Михаил Аркадьевич высокий, прямой старик. Небольшая, нахохленная голова на длинной шее. Закатанные рукава светлой рубашки обнажают сильные руки рабочего, хотя он-то как раз и потомственный аристократ.
Лет десять тому назад мы с ним рыбачили в море. Он оглашал просторы залива могучей, разбойничьей песней «Атаман Кудеяр». Не скажу, что дельфины окружали нашу лодку, чтобы послушать его, но на берегу кое-кто останавливался и смотрел в море.
В тот день он меня перерыбачил в море и перепил на берегу. Правда, я его переел (свежая барабулька, где ты?), но это слабое утешение. Когда разговор коснулся литературы, он вдруг сказал, что, сидя на Лубянке, прочел роман Арагона «Коммунисты» и он ему понравился. Мы не будем здесь разбирать роман Арагона, но согласитесь, что это поразительно: сидя в коммунисти-ческой тюрьме, наслаждаться романом «Коммунисты».
— Я знал их во время французского Сопротивления, — сказал он, отвечая на мое недоуме-ние, — они были именно такими.
Ему сейчас под сто, но пока еще — тьфу! тьфу! не сглазить! — он человек сказочного здоровья. В судьбе оставшихся в живых российских аристократов есть что-то общее с судьбой американских негров. И те и другие прошли невероятный отбор на выживание, и в результате уцелели самые сильные.
Но трюмы кораблей, перевозивших заключенных в Магадан, были пострашнее трюмов шхун, доставлявших негров в Америку. А трескучий пламень морозов сибирских приисков сжигал вернее, чем солнце плантаций американского юга. И хотя у нас выжили действительно самые сильные, но их слишком мало осталось. И горько знать, что российское дворянство, за полстолетия вынесшее свой народ на гребень мировой культуры, уже никогда не будет в силах создать ни Пушкина, ни Льва Толстого.