Человек и его окрестности
Шрифт:
— Нет, — сказал я, удивленный неожиданностью поворота.
— На всю страну один карманщик перестроился. И то благодаря мне. А ты сиди со своим Лениным, у которого волос на голове после смерти больше, чем при жизни… А я пойду к своим старикам… А ты, когда напишешь, о чем я рассказал, и будешь получать за это деньги, забудь про своего дядю.
— Не забуду, дядя Сандро, — ответил я уныло. Бодрее ответить уже было невозможно. Слишком давно это длится.
Дядя Сандро махнул рукой, легко встал и пошел к своим старикам своей лениво летящей, своей победной походкой. Теперь я понял, что
— Какой матерый человечище! — воскликнул мой собеседник, восторженно глядя ему вслед и потирая свой — раз уж так принято считать — сократовский лоб.
Кстати, сравнение это как бы подтверждается смутными слухами о повторной цикуте. Но цепочка на этом не обрывается, а как бы замыкается на авторе сравнения ленинского лба с сократовским, где тоже, по слухам, цикута сыграла свою роль. Из чего следует, что не надо знакомые лбы всуе сравнивать с сократовским. Мне даже послышался голос свыше: «Оставьте сократовский лоб грекам и займитесь собственными лбами».
— …Обязательно, — продолжал мой собеседник, — введу его в Совет Старейшин, когда мы снова захватим власть. Исключительно народный тип, хотя и лишен классового чутья. А почему бы вам, батенька, не написать нечто вроде нашего двойного портрета «Вождь и народ»?
— Попробую, — сказал я.
В это время к нам подошел человек с голубой сумкой в руке. Слегка наклонившись ко мне, он тихо спросил:
— Лампочки нужны?
— Какие лампочки?
— Электрические.
Я вспомнил, что жена племянника, у которого я остановился, жаловалась на невозможность достать их.
— Давайте, — сказал я.
Я подумал, что эта небольшая сделка будет мне приятной передышкой, а моему собеседнику послужит хорошим уроком частного предпринимательства.
Незнакомец осторожно поставил на пол свою большую сумку и, двумя пальцами придержи-вая язычок «молнии», мягким движением распахнул ее. Я заглянул.
На дне сумки, аккуратно уложенные в вату, как драгоценности, мерцали лампочки всевоз-можных размеров и форм: яйцевидные, грушевидные, сливовидные. Благородно тускнели лампочки матового стекла и еще более благородно выделялись фиолетовые, похожие на фантастический заморский плод или, в крайнем случае, на баклажан.
Часть лампочек была уложена в ячейки подставки, в которых продают яйца, когда продают, конечно.
Я взял одну лампочку именно из этой подставки.
— Лампочка «миньон», — одобрительно пояснил продавец и, догоняя мою руку, лизнул лампочку откуда-то выхваченной бархоткой. Так заботливая мать приглаживает и без того приглаженные волосы ребенка, перед тем как показать его гостям.
Возможно, продолжая мысленное сравнение с яйцом, я посмотрел ее на свет, как бы пытаясь определить, не перешел ли желток в состояние зародыша. Увы, крохотный трупик вольфрамо-вой нити лежал на донышке лампочки и, кажется, все еще сучил паутинками ножек.
— Она перегоревшая, — сказал я, возвращая лампочку и слегка стыдясь разоблачения.
— Конечно, — уверенно кивнул он, — они все перегоревшие. Поэтому и продаю «миньон» по пять рублей за штуку.
— Кому нужны перегоревшие лампочки? — спросил я.
— Всем, кто трудится в учреждении, — ответил он твердо, — меняешь перегоревшую на целую, а потом государство этим занимается.
Он немного помешкал и, по-видимому поняв, что у меня нет доступа к государственным учреждениям, наклонился и вложил лампочку в родное гнездо. Прощай «миньон»!
Я в последний раз оглядел драгоценные внутренности его сумки, исчезающие под рубцом «молнии». Потом поднял голову и внимательно взглянул на нового Чичикова, продавца мертвых душ лампочек.
Это был господин средних лет, одетый в выцветшую, но опрятную ковбойку и не менее опрятные, хотя и более выцветшие, брюки, не претендующие не только на последний крик моды, но и вообще на какой-нибудь крик. Однако лицо его, хорошо подсушенное алкоголем, выражало скромное достоинство представителя, может быть, и не очень богатой, но честной фирмы.
— А где птица-тройка? — спросил я, как бы рассеянно озираясь в пространстве и времени.
— Не понял, — ответил он сухо, но и с некоторой готовностью внести ясность, если в вопросе не было непристойности.
Мне вдруг стало весело. Я ощутил за всем этим какой-то грандиозный и в конце концов обнадеживающий символ: свет жизни, хотя бы и электрический, перемещается из советских учреждений в частные дома. Эти учреждения когда-то высосали свет жизни из наших домов. И вот — расплата.
Раньше в самых невероятных мечтах как нам представлялось? Нам представлялось, что последний советский чиновник, покидая последнее советское учреждение, погасит свет и уйдет домой. Нет, оказывается, не гасит свет, а вывинтит последнюю лампочку и уйдет домой, топыря карман, как некогда топырил четвертинкой. Тоже источник света.
— Хорошо идут лампочки? — спросил я.
— Отлично, — охотно пояснил он, — за сегодняшний день вторая сумка.
— Где вы их достаете? — неосторожно спросил я.
— Это тайна фирмы, — с достоинством ответил он.
— А еще что-нибудь продаете? — спросил я.
— Есть погоны, — ответил он сдержанно.
— Какие погоны? — спросил я как человек, крайне заинтересованный именно этим товаром.
Продавец оживился и снова поставил на пол поднятую сумку.
— Начиная от майорских и кончая генеральскими, — сказал он. Взглянул на море, добавил: — Адмиральские включительно…
Он наклонился к сумке, но тут я его остановил.
— Погоны пока не надо, — сказал я, как бы передумав, как бы сам подчиняясь логике тайного замысла, — оружие есть?
Он выпрямился и посмотрел на меня надменным взглядом. Губы его зашевелились в негодующем монологе с выключенным звуком. В мире нет более комического зрелища, чем выражение надменности на лице, подсушенном алкоголем.
— Вы бы спросили наркотики, — наконец прошипел он, подхватывая сумку, — нелегальщину не держим!
С этими словами он покинул нас. Я взглянул на моего собеседника. Всё это время, пока я разговаривал с продавцом перегоревших лампочек и погон самозваных генералов, лицо его выражало всенарастающее беспокойство. Я никак не мог понять причину его возбуждения. Как только продавец отошел, он почти прокричал: