Человек и пустыня
Шрифт:
— Что угодно, товарищи?
Высокий солдат, белокурый, с испитым лицом, с широкой красной повязкой на рукаве, спросил строго:
— Кто здесь купец Виктор Иванович Андронов?
Солдат держал в руках маленькую бумажку.
— Я купец Виктор Иванович Андронов, — резким, строгим голосом ответил Виктор Иванович.
Солдат помахал перед его носом бумажкой:
— Вот мы на вас наложили контрибуцию в триста тысяч рублей. Давайте деньги.
Виктор Иванович развел руками:
— Мои деньги в банке. Если угодно, берите там.
— В банке мы и без вас возьмем. А вот потрудитесь
— Таких денег в доме у меня нет. Вряд ли сейчас найдется и десять тысяч.
— Так вы добровольно не хотите платить?
— Я же говорю вам, что денег таких нет.
— Ага, ну, мы тогда поищем сами!
Белокурый солдат сделал знак — и все, все его двадцать товарищей рассыпались по комнатам. А двое — с винтовками в руках, в шапках на затылке — остались в зале. Один закричал громко и повелительно:
— А ну, граждане буржуи, садитесь-ка вон на те диванчики! Мы вас покараулим…
Другой, зубоскаля, добавил:
— Покараулим, чтобы мухи вас не съели…
Пыхтящий, красный Василий Севастьянович уселся на диван прежде всех, расставил ноги и, усевшись, покачался вперед-назад, как всегда, как обычно. Грузно опустились рядом с ним Ольга Петровна и Ксения Григорьевна, обе красные: им было жарко, точно в бане. Важно уселась на конце дивана Елизавета Васильевна. Все ее манеры вдруг приобрели важную медлительность, она сделала вид, что не замечает солдат. Виктор Иванович спокойно сел рядом с ней. Он уже взял себя в руки. Солдаты пододвинули кресла, сели напротив, оба положили винтовки в сгибы левых рук — разученным движением — и закурили. Соня пронзительными ненавидящими глазами смотрела на них. Ксения Григорьевна, увидев цигарки в зубах солдат, вздохнула:
— Господи, господи, что же это будет?
Человек с револьвером, стоявший у двери, сказал строго:
— Гражданка, прошу вас не говорить ни слова.
— Сидите тихо, чтоб… не пикнуть!
Из всех комнат уже слышался шум: что-то трещало и падало, с кем-то громко спорила Груша, на минуту в столовую ворвалась Фима, сердито закричала:
— Виктор Иванович, что это будет? Они даже в погреб полезли.
Человек с револьвером схватил Фиму за руку, приказал:
— Гражданка, прошу вас не шуметь. Кто такая? Экономка? А ну садись вот к ним! Теперь рабы отменены. Садись, садись!
Солдат поспешно встал, взял Фиму за руку и усадил на диван рядом с Елизаветой Васильевной.
Виктор Иванович усиленно прислушивался, что делали в его кабинете. Там что-то бросали с силой на пол, — должно быть, книги. Потом зазвенели стекла, — вероятно, разбили шкаф или уронили картину. И за много, много лет впервые он не только без любви, но уже с ненавистью подумал о вещах: зачем он их собирал? Вот как-то совсем недавно он говорил Елизавете Васильевне:
— Хорошо, Лиза, твою комнату выдержать всю в голубых тонах.
И в самом деле сделали так, что ее будуар был весь голубой с золотом. Теперь… теперь в этом будуаре что-то трещало и падало… Солдат с повязкой на рукаве скрылся, через десять минут опять вошел, держа в руке портфель Виктора Ивановича.
— Гражданин Андронов, скажите откровенно, где вы держите золото?
— Вы же, вероятно, уже видели мое золото в несгораемом шкафу!
— Да, видели.
— Это все.
— Ага, все? Так вы не хотите отдать? Ну что ж, посмотрим. Вам придется пойти в тюрьму.
Елизавета Васильевна нахмурилась, задвигалась беспокойно, сказала:
— У меня есть золото, — там, в моем столе. Возьмите. Только, пожалуйста, не трогайте мужа.
— А где ваше золото? Идите, показывайте!
Елизавета Васильевна поднялась, пошла вперед. Белокурый солдат пошел за ней. В зале напряженно слушали, ждали, что будет. Слышно было, как Елизавета Васильевна раздраженно крикнула:
— Вы уже взяли все!
— Где? Кто взял? — вызывающе спросил солдат.
— Ну вот, выдвинуты ящики. Видите. Замки сломаны. Чей-то голос, третий, торопливо заговорил:
— Да, да, я уже взял, товарищ Самохин. Все теперь у меня. Вот.
Елизавета Васильевна вернулась красная, дрожащая, глаза ее были полны слез, губы и подбородок тряслись.
— Все взяли, — прошептала она.
Обыск продолжался до утра. В зале, возле рояля, кучей складывали одежду, драгоценные вещи, старинные серебряные кубки. Взяли ножи, ложки и вилки, серебряные блюда. Долго гремели, перекладывая их.
Утром — уже рассветало — белокурый солдат приказал Храпону запрячь лошадь. Храпон хотел запрячь Гнедка — старого, изломанного, но солдаты сами пошли в конюшню и вывели оттуда двух караковых лошадей, любимых лошадей Виктора Ивановича, приказали Храпону запрячь их. И Гнедка захватили — сами впрягли в тарантас, а на тарантас навалили узлы, постели, подушки. Когда уезжали, уже благодушно смотрели на хозяев, шутили:
— Эй, тетки, не унывайте! Что носы повесили? Ваши мужья еще награбят!
Фима зашипела:
— Ишь пьяные морды, заглянули в погреб, вино нашли, шутят!
Высокий солдат сказал Виктору Ивановичу:
— Гражданин Андронов, народное достояние, отобранное у вас, перевозится в ревком. За всякими делами вы можете туда обращаться. У нас обиды не будет…
Уехали, увезли, ушли. Ворота и калитка за ними остались широко открытыми. Дом остался холодный, и в каждой комнате царил беспорядок и разгром. Женщины, переходя из комнаты в комнату, плакали в голос, как по покойнику. Плакала Фима, плакала горничная Груша… Повар-француз ходил по комнатам, качал головой и говорил ломано:
— Не карашо. Вор есть. Не карашо.
Ольга Петровна вдруг зарыдала громко, истерично…
Целую неделю после Андроновы приводили дом в порядок. Вещи ставили на места, разбитое выносили. Чего ни хватись, ничего не было или было, но переставлено в другое место, терялось — не отыщешь. Разгромленные парадные комнаты заперли, переселились в заднюю половину дома, в маленькие комнаты, и в голубом будуаре Елизаветы Васильевны устроили столовую.
И с этими же странными днями совпало начало голода. На базарах исчезли хлеб и мясо. Мужики, напуганные реквизициями, перестали возить продукты в город. И нужно было уходить за сады, в лес, отыскивать муку, мясо, масло, овощи, — туда еще — за сады и в лес — мужики решались привозить. Скоро в лесу, на поляне, устроился базар. Торговцы и покупатели, как воры, прятались между деревьями и, завидев красноармейца, поспешно убегали, уезжали.