Человек и пустыня
Шрифт:
Переваливаясь, ощущая непомерную тяжесть, Семка шел злой, как волк. Из-за угла вывернулся быстрый человек и разом остановился перед Семеном, будто на столб натолкнулся.
— Ба! Здорово, товарищ!
Семен присмотрелся. Это был тот самый, сероглазый, что когда-то после стычки с юнкерами расспрашивал его, кто он и где живет.
— Вот тебя мне и надо.
Он глядел в лицо Семену открыто, весело, и Семен улыбнулся впервые за день.
Парень заговорил о буржуях, о господах, спросил, согласен ли Семен взяться
— Мы собираем отряды Красной гвардии. Ты хочешь записаться?
И Семен ответил стремительно:
— Конечно, хочу!
Они быстро пошли назад, к ярмарке, и теперь Семен шел легко и весело.
В маленькой гостинице, каких бесчисленное множество было на ярмарке, шла запись в Красную гвардию. Сероглазый познакомил Семена с черненьким бойким товарищем в матросской форменке.
— Острогоров? Подожди… Острогоров, Острогоров… что-то фамилия очень знакомая. Это не родственники тебе грузчики Острогоровы?
— Я сам грузчик. И отец у меня грузчик. И дед был грузчиком.
— А-а, ну теперь знаю! — прервал черный. — Потомственный почетный пролетарий. Очень приятно… Так это твой отец пронес колокол в двадцать пять пудов целую четверть версты?
— Он его из трюма один вынес.
— А это нешто труднее?
— Знамо, труднее. Попробуй-ка по трапу подняться…
Черненький посмотрел на Семеновы плечи, на кулачищи и засмеялся. Потом он торопливо записал что-то карандашом в ученическую тетрадку.
— Ты приходи сюда к нам… каждый день. Мы подробнее с тобой поговорим. Может быть, тебе доведется взять груз потяжелее колокола…
Семен отошел от стола, остановился у стены, присматриваясь. В комнате толпилось десятка два матросов и рабочих. Молодой мужик с рыжей бородкой, в лаптях, что-то шепотом говорил трем солдатам. Все были сдержанными, эта сдержанность не понравилась Семену: он ждал, что здесь будет буйно и весело, как в ватаге Степана Разина, — о чем поется в старинных волжских песнях. А тут тихо, сурово… Он насторожился. Сероглазого не было в комнате, а чернявый усердно писал. Семену стало не по себе, и, никому не говоря ни слова, он ушел. «Вот они какие… большевики. С ними надо с опаской».
Однако утром на другой день он опять пришел и тут увидел: все будто переродилось — все возбуждены и говорливы.
Сероглазый пробежал мимо с револьвером у пояса и на бегу крикнул Семену:
— Слыхал? В Петрограде началось!
И скрылся в соседней комнате. «Что началось?» Семен прислушался, о чем говорят. В Москве из пушек стреляют. Офицеры и юнкера заперлись в кремле.
И точно кто толкнул его в спину, он шагнул к тем, кто говорил, и спросил властно:
— А мы… поедем?
— Куда?
— В Москву. Юнкерей бить?
— Нет, мы должны здесь приготовиться. Разве ты не слыхал? Здесь тоже собираются буржуи выступить.
— Ага. И у нас? А мы что?
— Вот и думаем, как с ними поговорить.
— Что
Кругом засмеялись.
— Верно, товарищ! За манишку!
Кто-то хотел хлопнуть его по плечу, но до плеча не дотянулся, хлопнул по руке.
— А ты уже винтовку взял?
И сразу будто заборы упали — все заговорили с Семеном, шутливо, с прибаутками:
— Такому богатырю на одну руку сто юнкеров подавай.
Уже через полчаса, с винтовкой на плече, подпоясанный новеньким солдатским ремнем, на котором висели патронные сумки, Семен шагал в толпе красногвардейцев из Кунавина в город. И знакомое чувство решительности и задора захватило его от маковки до пят.
В этот вечер он не вернулся домой ночевать. И не возвращался… вплоть до двадцать второго года, когда кончились все фронты, а красноармейцы были отпущены по домам. Буйным и вместе твердым шагом прошел он по всем фронтам. За четыре с половиной года побывал он и в Сибири, и на Украине, и в Крыму, и на Кавказе… Оглушительно пел он тогда простую, но победную песню:
Мы сме-е-ло в бой пойдем За власть Советов И, как один, умрем В борьбе-е-е за это!В конце голодного двадцать первого года он полтора месяца валялся в тифу в лазарете маленького украинского городка, — вышел из лазарета худой, высокий, костлявый… Тут его потянуло домой, к себе на Волгу.
Миллионы тогда было таких, как Семен, — смелых, решительных, но незаметных героев, которые на своих плечах несли великие пролетарские походы и их славу, а после походов вернулись к своему прежнему труду — спокойно и незаметно.
Четыре с половиной года Семен не был дома, а эти годы и для него, и для отца с матерью были как десятки лет. После долгих блужданий по Кунавину (теперь пригород стали называть Канавино) он наконец вошел во двор дома, где, как ему указали, жили Острогоровы.
В пустом дворе седой, согнутый старик разбивал колуном винную сорокаведерную бочку. Семен крикнул:
— Здорово, дедушка! Не здесь ли живут Острогоровы?
Старик обернулся. У него были очень широкие плечи, седая смятая борода закрывала лицо.
— Эва, дедушка! Да нешто я тебе дедушка? — сказал он и бросил колун.
— Тятя! — испугался Семен.
— Кхе-кхе… Знамо, тятя! Аль уж я так постарел?
С крыльца сбежала Матрена, закричала на весь двор:
— Семушка! Родной мой! А я уж и не чаяла тебя в живых видать.
Матрена изменилась мало, все такая же была высокая и костлявая. Со скупой суровостью все трое — очень непривычные к ласкам — поздоровались. Матрена всплакнула и сквозь слезы позвала:
— Чего же мы стоим на дворе? Пойдемте в избу.