Человек и пустыня
Шрифт:
— Кричали? Так ты что ж? Крику испугался или пожалел их?
Витька подумал:
— Кричали так, думал: побьют приказчика.
Отец глянул тучей.
— А-а, так ты крику испугался? Ну, это, брат, дело последнее, чтобы хамьего крику бояться. Слышишь, чтоб в другой раз ты не смел мешаться! Я думал, ты пожалел. А ты — эх, шалаш! Разве можно бояться? Покажи им страх — они тебе сапоги на голову. С мужиком один разговор: по башке плетью, кулаком в зубы.
Витька слушал. «Как Жильян бы здесь?» Жильян — тоже оплеуху?..
День
Отец смотрел на него пристально, будто с недоверием. И Витька это понимал.
Но день, еще день, еще — забылось внешне. Опять отец хохотал, хлопал по плечу. А Витька помнил: «Червяк — не помеха».
Он объезжал вместе с отцом широкие поля, во все стороны от Маяньги, — Витька верхом, отец в пролетке, — смотрели, чистожином ли жнут, не потеряно ли много колоса. И порой орал звонко, по-отцовски:
— Эй, бабы, жните чище!
А приказчику с десятским указывал:
— Вот у того верха плохо жнут, колосьев набросано много.
И приказчик сжимал плеть, шел к «тому верху»…
Моряк — Жильян — Витька, море — пустыня — хутора, борьба — война — победа, — вот зацепка для Витькиных дум и помыслов.
Осенью — сентябрь звенящий шел — отец говорил как-то вечером:
— Учись, брат, изо всех жил! Ты теперь видишь, какая путина перед тобой.
У Витьки плотнее складывались губы. И чувствовал он, как под серой ученической блузой у него сжимаются мускулы.
Борьба!
И с наслаждением, с восторгом он копил в своей просторной голове, что слышать доводилось об этой борьбе.
Раз историк на уроке заговорил о Змеевых горах — горах, что от Андронова сада начинаются.
— Еще Адам Олеарий в начале семнадцатого века записал легенду: лежал змей вдоль Волги, сторожил покой пустыни, потом пришел богатырь с запада…
Витька вспыхнул гордостью:
— Мой дед мне рассказывал, когда я был маленьким…
— Вот сколько лет легенде!
Может быть, правда, пустыня боялась? Посылала змея?
— И пришел человек с запада и отрубил змею голову…
«Мы — Андроновы, наши пути — туда».
— Плескалось море. Ушло. Вот откуда пески и солончаки. Пришли кочевники: скифы и татары, киргизы, башкиры — верные дети пустыни. Но пришел человек с запада и — поставил первый забор. Забор в пустыне. Какими ветрами не валила его пустыня! Какими песками не засыпала! Забор стоял. А от забора начинается культура.
«Это мой дед поставил забор».
Он представлял деда, как помнил: в черном длиннополом кафтане, с седой бородой, мечущейся по ветру. Дед идет по пустыне и ставит первый забор.
Началась борьба с кочевниками.
О, Витька слышал, и сколько раз слышал, и читал сколько!
В просторах — курганы древние, у Синих гор, у подножья — семь в ряд: стоят как шиханы. То скифы бились насмерть с монголами, монголы
Он пришел и поставил забор. Тогда киргизы, башкиры и татары, сарты — все на него, человека с забором. И была борьба насмерть.
Захватят — уведут в плен.
Захватят — сожгут на костре.
Захватят — привяжут одну ногу к одной лошади, другую к другой и разорвут.
Захватят — выколют глаза и отрежут уши.
Захватят — отрежут язык, отрубят ступни по щиколотку.
— Не ходи в наши края!
А он шел упорно, не боясь никаких мук. И сам жестоко расправлялся, если попадались. Конокрадов и убийц живьем сжигали в стогах сена, убивали «миром», в лютые зимы сажали в амбары — морозили, как бабы морозят тараканов.
Вот недавно отец рассказывал:
— Еду, а из озера ноги торчат, к колу привязанные. Догоняю — немцы в фуре. Спрашиваю: «Вы?» А они смеются и: «Найн». Э, чего там «найн»! Бояться нечего: люди свои… «Конокрад? — спрашиваю. — Лошадки воровал?» — «Найн, баба резаль». Ну вот, это понятно! Раз бабу зарезал — туда и дорога! Баба в степи, пожалуй, дороже скотины.
Витька добыл широченную карту Нижнего Заволжья, земель уральских и аральских, повесил над столом у себя. Занимался ли, читал ли книгу — откинуться на спинку стула, глянуть и разом вспомнить Синие горы, непыленые степные дороги, крик дергунов в траве и перепелов и белую церковь на горизонте… А пустыня — где же? Она отодвинулась.
Придет отец, этаким плутовским взглядом глянет на карту, засмеется:
— Свое царство обозреваешь? А ну-ну, где наши хутора?
— Вот смотри, вот Чалыкла, здесь наша Меженевка. А вот Караман — видишь? Вот Красная Балка, вот ссыпки, вот Ковыли: я сам отметил. А это вот железная дорога пройдет новая.
— А это что червяком вьется?
— Иргиз. Вот на нем и наша Маяньга.
— Ишь, сразу как на ладони!
Помолчал, погладил бороду.
— Да, пустыня была — мы завладели. Вот и чугунка пойдет. А то, бывало, верблюды, лошади, быки тянутся по степи, а снег по брюхо. Хохлы, казаки, мужики — народ новый пошел здесь. Немцы еще…
— Папа, ты любишь немцев?
— Не люблю, сынок! Немцы только себе хороши. А до других им, что до прошлогоднего снега. Не соседский народ, не компанейский. Землю самую хорошую занимают и работают ничего, а вот не лежит к ним душа. Полтораста годов на нашей земле живут — ни сами не разбогатели, ни другим пользы от них никакой. Даже русскому языку за это время не научились, вроде за каменной стеной живут. Как зима — так гурьбами по миру к нам же идут. «Милостинка, Криста рати». Не люблю!