Человек и пустыня

Яковлев Александр Степанович

На стене — тоже в большой комнате — висят огромные старинные часы с полупудовыми гирями на тонких бечевках. Часы медленно, по-стариковски говорят: чи-чи-чи — и по-стариковски же через каждый час кашляют.

А живет с дедом работник Филипп, малость помоложе да пошустрей деда, однако седой весь, и тоже о спасении своей души думает: с лестовкой у пояса так и ходит, дрова ли рубить пойдет, за водой ли на речку Саргу, — без лестовки ни шагу.

Так и жили два старика — спасали душу — в саду, на речке на Сарге, в том самом саду, про который сам дед говорил: «Место райское».

И дед и Филипп ходят в сорокосборках — сорок сборок в талии, — одежде праведных, в сапогах высоких, потому что грех выпускать брюки на улицу. Оба — с седыми бородами во всю грудь и оба мудрые, потому что оба доподлинно знают и могут рассказать Витьке, где живут волки и медведи; могут сказать, в каких горах, в каком месте клады зарыты и почему золотые яблоки растут только в раю. У деда есть книги толстые-претолстые в кожаных переплетах, от книг пахнет воском и ладаном, а в книгах этих картинки: красивые ворота с резными столбами да завитушками, а за воротами — большущий сад, на яблонях — яблоки золотые и птицы с голубыми хвостами.

Не из этих ли книг дед узнал про волков и медведей, про клады заколдованные и про змея?

Вдвоем ходят по саду — дед и Витька, ходят по дорожкам, усыпанным золотым песком, и говорят. Или выйдут на берег — там белые и серые камни. Волга широкая и вся светится; по Волге пароход бежит, дым распустил хвостом длинным; плот плывет, — видать, как над самой водой люди по бревнам похаживают или в кружок усядутся, обедают. А то песни поют.

Стоят долго; дед держит Витьку за руку, не позволяет бегать по берегу:

— Побежишь да утонешь!

Дед большой, как черный столб, а Витька маленький, в беленькой рубашечке, с русыми волосами до плеч. Отсюда, с берега, все горы — вот на ладони; горы, что протянулись вниз от Андронова сада, вдоль Волги, нависли над самой водой, ярами стоят, а по их макушкам — деревья зеленые, издали словно травка.

— Эти горы, дедушка?

— Эти, миляк! Вот эти самые Змеевы горы и есть.

Потом опять пойдут в сад. Вон, видать, ходят по саду, там, далеко, девки и бабы, ими командует садовник Софрон, что живет в синем домике в углу сада. А дедушка, как увидит, девки, бабы идут, сейчас в сторону.

Не раз Витька просил:

— Дедушка, пойдем к ним!

Хотелось ему посмотреть, как там работают, а дед угрюмо:

— Не к чему это. Пусть они там, а мы — здесь. Баба мысли разбивает.

И хочется узнать Витьке, как там баба мысли разбивает, но деда не переспоришь: тянет к пчельнику, в гору, где бабы редко бывают.

С горя побежит Витька от деда, запрыгает на одной ножке, запляшет. А дед опять каргой закаркает:

— Витька, не пляши! Грех!

— Грех?

— На том свете плясуны будут повешены за пуп. Видал на картинке? Вот и тебя так!

А, за пуп? Не распляшешься! О, дедушка знает все! За пуп? Это страшно!

Вот солнце передвинулось, стало спускаться с небушка к горе (а это не гора, а змеево тулово), Фимка кричит где-то за деревьями:

— Витенька-а, домой пора!

— Вишь, Фимка зовет тебя. Идем, брат, чай пить. Потом к матери поедешь.

Витьке не хочется к матери:

у деда лучше, но знает: домой ехать надо. Вот и сама Фимка — здоровая такая, с красными ручищами, как грабли, а в пазухе у ней будто два арбуза спрятаны.

— Ехать надо, Михайло Петрович, барыня заругаются, ежели опозднимся.

Дед отвернулся недовольный, не смотрит на Фимку, ворчит:

— Барыня… опозднимся.

А Фимке — ровно с гуся вода.

— Храпон уже лошадь запрег, поедем скорей, Витенька! — говорит она весело.

— Подождешь! Сперва Витька чаю напьется, — перебивает ее дед. — Идем, Витька!

Вдвоем поднимаются они на верхнюю террасу по скрипучим ступеням, а там, на столе, на белой скатерти уже фырком фырчит самовар и среди тарелок с булками и печеньями стоит розовое блюдо с медом.

Филипп не спеша ходит около стола с лестовкой в руке. Увидал хозяина — лестовку к поясу, заулыбался навстречу Витьке:

— Пожалуйте, заждались.

С террасы всю Волгу видать — зарумянилась она перед вечером. И почти под берегом, совсем недалеко от сада, идет большущий пароход с красной полосой на трубе.

— Вот как мы нынче загулялись!.. Уже самолет идет, — говорит дедушка.

— Да, нынче вы что-то заговорились. Уж и девки кончили работу.

И тихонько, по-стариковски они говорят о чем-то. А Витька, вдруг притихший (может быть, уставший), смотрит молча на Волгу, на дальние горы, за которые уже вот-вот закатится солнце.

— Дедушка, а пароходы тогда как?

— Когда?

— Когда змей был.

— Не было. Пароходов не было. Пароходы вовсе недавно. Я еще помню, как первый пароход пошел здесь, а мы тогда боялись ездить на нем, все думали: бесовская сила в нем работает. Бывало, пароход идет сам по себе, а мы на лодке плюх да плюх — сами по себе.

— Лодка — дело верное, — вмешался Филипп, — на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.

— Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе — иконы. Никола милостивый — уж это обязательно…

— Почему же змей пароход не съел?

— А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход — это недавно. А змей — и не помнит никто, когда змей был.

Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:

— Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.

— Успеешь, — говорит лениво дед, — ну, ты, впрочем, пей скорей.

Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко — и во рту, и внутри.

— Будет!

— Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.

Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.

— Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!

Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, — начал писать. И все — Фимка, Филипп, Витька — замерли, точно боялись спугнуть духа.