Человек, который смеется
Шрифт:
Он присел на корточки, подбросил в печку выпавший из нее шлак и, помешивая торф, бормотал:
— Нелегко было отыскать ее. Какая-то злая сила запрятала ее на два фута под снег. Не будь со мною Гомо, чутье которого ведет его так же хорошо, как в свое время разум вел Христофора Колумба, я до сих пор вязнул бы там в сугробах, играя в прятки со смертью. Диоген днем с фонарем искал человека, а я ночью с фонарем искал покойницу; поиски Диогена привели его к сарказму, мои привели меня к зрелищу смерти. Какая она была холодная! Я дотронулся до ее руки — настоящий камень. Какое безмолвие в ее глазах! Как это глупо — умирать, зная, что оставляешь после себя ребенка! Не очень-то удобно будет нам втроем в этой коробке. Ну и неприятность! Выходит, я обзавелся семьей. Девочкой и мальчиком.
Пока Урсус произносил эту тираду,
Он лизал ее так осторожно, что девочка даже не шевельнулась.
Урсус повернулся к волку.
— Ладно, Гомо. Я буду отцом, а ты — дядей.
Не прерывая своего монолога, он с философским глубокомыслием снова принялся помешивать торф в печке.
— Значит, усыновляю. Это дело решенное. Да и Гомо не прочь.
Он выпрямился.
— Любопытно было бы знать, кто повинен в этой смерти? Люди? Или…
Он устремил взор куда-то ввысь и еле внятно докончил:
— Или ты?
И в тяжелом раздумье Урсус поник головой.
— Ночь взяла на себя труд умертвить эту женщину, — сказал он.
Когда он снова поднял голову, его взгляд упал на лицо мальчика, который совсем проснулся и прислушивался к его словам. Урсус резко спросил его:
— Ты чему смеешься?
Мальчик ответил:
— Я не смеюсь.
Урсус вздрогнул и, пристально посмотрев на него, сказал:
— В таком случае ты ужасен.
Ночью в лачуге было настолько темно, что Урсус не разглядел лица мальчика. Теперь, при дневном свете, он увидел его впервые.
Положив обе руки на плечи ребенка, он со все возраставшим вниманием всматривался в его черты и, наконец, крикнул:
— Да перестань же смеяться!
— Я не смеюсь! — сказал мальчик.
По всему телу Урсуса пробежала дрожь.
— Ты смеешься, говорю тебе!
И, тряся ребенка с яростной силой, не то от гнева, не то от жалости, он накинулся на него:
— Кто же так над тобою поработал?
Ребенок ответил:
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
Урсус продолжал допытываться:
— С каких это пор ты так смеешься?
— Я всегда был такой, — ответил мальчик.
Урсус повернулся лицом к сундуку и произнес вполголоса:
— Я думал, что этого уже не делают.
Осторожно, чтобы не разбудить спящей малютки, он вытащил у нее из-под головки книгу, которую положил ей вместо подушки.
— Посмотрим, что говорится на этот счет у Конкеста, — пробормотал он.
Это был толстый фолиант в мягком пергаментном переплете. Урсус полистал большим пальцем трактат, отыскивая нужную страницу, разложил книгу на печке и прочел:
— …"De denasatis" [31] . Это здесь.
— И продолжал:
— "Bucca fissa usque ad aures, genzivis denudatis, nasoque murdridato, masca eris, et ridebis semper [32] . Да, именно так.
Он водворил книгу на полку, бормоча себе под нос:
— Случай, в смысл которого было бы вредно углубляться. Останемся на поверхности явления. Смейся, малыш!
31
о людях, лишенных носа (лат.)
32
рот твой разодран до ушей, десны обнажены, нос изуродован — ты станешь маской и будешь вечно смеяться (лат.)
Девочка проснулась. Ее утренним приветствием был крик.
— Ну, кормилица, дай-ка ей грудь, — сказал Урсус.
Малютка приподнялась на своем ложе. Урсус достал с печки пузырек и сунул его в рот девочки.
В эту минуту взошло солнце. Оно только что всплыло над горизонтом. Алые его лучи, проникнув в окно, ударили прямо в лицо малютки, повернувшейся в ту сторону. В зрачках ее, как в двух зеркалах, отразился пурпурный диск светила. Зрачки не сократились, и веки не дрогнули.
— Что ж это, — вскрикнул Урсус, — она слепа!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОШЛОЕ НЕ УМИРАЕТ; В ЛЮДЯХ ОТРАЖАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК
1. ЛОРД КЛЕНЧАРЛИ
В
Этим осколком был лорд Линней Кленчарли.
Барон Линней Кленчарли, современник Кромвеля, был одним из тех, спешим прибавить — немногочисленных, пэров Англии, которые в свое время признали республику. Это признание имело свои причины и в конце концов вполне объяснимо, поскольку республика на короткое время восторжествовала. Так что не было ничего удивительного в том, что лорд Кленчарли пребывал в партии республиканцев, пока республика была победительницей. Но лорд Кленчарли продолжал оставаться республиканцем и после того, как окончилась революция и пал парламентский режим. Высокородному патрицию нетрудно было бы вернуться во вновь восстановленную палату лордов, ибо при реставрациях монархи всегда очень охотно принимают раскаявшихся и Карл II был милостив к тем, кто возвращался к нему. Однако лорд Кленчарли совершенно не понял, чего требовали от него события. И в то время, как в Англии радостными кликами встречали короля, вновь вступавшего во владение страной, как верноподданные единодушно приветствовали монархию и династия восстанавливалась среди всеобщего торжественного отречения от прошлого, в то время, как прошлое становилось будущим, а будущее — прошлым, лорд Кленчарли не пожелал покориться. Он не захотел видеть этого ликования и добровольно покинул родину. Он мог стать пэром, а предпочел стать изгнанником. Так протекали годы; так он и состарился, храня верность мертвой республике. Такое ребячество сделало его всеобщим посмешищем.
Он удалился в Швейцарию. Он поселился в высоком полуразвалившемся доме на берегу Женевского озера. Он выбрал себе жилище в самом глухом месте побережья — между Шильоном, где был заключен Бонивар, и Веве, где похоронен Ледло. Его окружали овеваемые ветрами и одетые тучами суровые, сумрачные Альпы; он жил здесь, затерянный, в глубокой тени, отбрасываемой горами. Его редко встречал прохожий. Этот человек жил вне своей страны, почти вне своей эпохи. В то время каждый, кто был в курсе событий и разбирался в них, понимал, что всякое сопротивление установившемуся порядку не имело оправдания. Англия была счастлива; реставрация — своего рода примирение супругов: король и нация возвращаются на свое брачное ложе; можно ли представить себе что-либо более приятное и радостное? Великобритания сияла от счастья; иметь короля — это уже много, а тем более такого очаровательного короля. Карл II был любезен, умел и пожить в свое удовольствие и управлять государством, напоминая своим величием Людовика XIV. Это был джентльмен и дворянин; подданные восхищались им; он вел войну с Ганновером и, конечно, хорошо знал зачем, хотя только он один это и знал; он продал Дюнкерк Франции — дело высокого политического значения. У демократически настроенных пэров, про которых Чемберлен сказал: "Проклятая республика заразила своим тлетворным дыханием даже некоторых аристократов", хватило здравого смысла очень быстро примениться к обстоятельствам, не отстать от своего времени и занять свои места в палате лордов; для этого им достаточно было лишь принести присягу королю.
Когда люди думали обо всем этом — об этом прекрасном царствовании, об этом превосходном короле, об этих августейших принцах, возвращенных народу божественным милосердием; о том, что такие значительные особы, как Монк и позднее Джеффрис, примирились с троном и были справедливо вознаграждены за верность и усердие самыми почетными должностями и самыми доходными местами; о том, что лорд Кленчарли не мог не знать, что от него одного зависело торжественно занять между ними подобающее ему место и разделить сыпавшиеся на них почести; о том, что Англия, благодаря своему королю, вознесена на вершину процветания, что в Лондоне одно празднество сменяется другим, что все кругом богатеют и преисполнены восторга, что королевский двор галантен, весел и пышен, — и при этом случайно возникал в памяти образ изгнанника, прозябающего вдали от всего этого великолепия, этого, старика в одежде простолюдина, бледного, согбенного, вероятно уже близкого к могиле, который стоит в эту минуту над озером в печальном полумраке, не замечая холода и непогоды, или шагает по его берегу без цели, с неподвижным взором, с развевающимися на ветру седыми волосами, молчаливый, одинокий, погруженный в свои думы, — трудно было удержаться от улыбки.