Человек, который смеется
Шрифт:
— Они блестят не так ярко, как ее глаза, — пробормотал Урсус.
Гуинплен молчал.
Дея слушала.
— И знаете, что удивительнее всего? — сказал трактирщик.
— Что? — спросил Урсус.
— Я видел, как она садилась в карету.
— Ну и что?
— Она села не одна.
— Вот как!
— С ней сел еще один человек.
— Кто?
— Угадайте.
— Король? — сказал Урсус.
— Прежде всего, — заметил дядюшка Никлс, — у нас теперь нет короля. Нами правит королева. Угадайте же, кто сел в карету этой герцогини.
— Юпитер, — сказал Урсус.
Трактирщик ответил:
— Том-Джим-Джек.
— Том-Джим-Джек? — вырвалось у
Все были поражены. Наступило молчание. И в этой тишине вдруг раздался тихий голос Деи:
— Нельзя ли больше не пускать сюда эту женщину?
8. ПРИЗНАКИ ОТРАВЛЕНИЯ
"Призрак" больше не возвращался.
Он не вернулся в ложу, но снова возник в душе Гуинплена.
Гуинплен был в некотором смятении.
Ему показалось, что он впервые в жизни увидал женщину.
И, сразу же отдавшись необычным грезам, он наполовину совершил грехопадение. Надо остерегаться, грез, овладевающих нами против нашей воли. Мечта обладает таинственностью и неуловимостью аромата. По отношению к мысли она — то же, что благоухание туберозы. Порою она одурманивает, словно ядовитый аромат, и проникает в мысли, словно угар. Грезами можно отравиться так же, как цветами. Упоительное самоубийство, восхитительное и ужасное!
Дурные мысли — самоубийство души. В них-то и заключается отрава. Мечта привлекает вас, обольщает, заманивает, затягивает в свои сети, затем превращает вас в своего сообщника: она делает вас соучастником в обмане совести. Она одурманивает, а потом развращает. О ней можно сказать то же, что об азартной игре. Сперва человек бывает жертвой мошенничества, затем начинает плутовать сам.
Гуинплен предался мечтам.
Он никогда не видел Женщины.
Он видел лишь тень ее в женщинах простонародья и видел душу ее в Дее.
Теперь он увидел настоящую женщину.
Он увидел теплую, нежную кожу, под которой чувствовалось биение пылкой крови; очертания тела, пленяющие четкостью мрамора и плавными изгибами волны; высокомерно-бесстрастное лицо, выражающее одновременно и призыв и отказ, лицо с ослепительно прекрасными чертами; волосы, точно озаренные отблеском пожара; изящество наряда, пробуждающего трепет сладострастия; обольстительную полунаготу; надменное желание воспламенять вожделения завороженной толпы, но только издали; неотразимое кокетство; влекущую неприступность; искушение, идущее рука об руку с предвидением гибели; обещание чувствам и угрозу рассудку; сложное чувство тревоги, порожденное страстным влечением и страхом. Он только что видел все это. Он только что видел женщину.
То, что он только что видел, было и больше и меньше, чем женщина. То была влекущая женская плоть — и в то же время богиня Олимпа. Олицетворенная чувственность и красота небожительницы.
Ему воочию предстала тайна пола.
И где? За пределами досягаемого.
В бесконечном отдалении от него.
Какая насмешка судьбы: душу, эту небесную сущность, он держал в руках, она принадлежала ему, — это была Дея; женскую плоть, эту сущность земную, он только видел издали, на недосягаемой высоте, — это была та женщина.
Герцогиня!
"Больше, чем богиня", — так сказал о ней Урсус.
Какая высота!
Даже в мечтах было бы страшно взобраться на такую крутизну.
Неужели он так безрассуден, что думает об этой незнакомке? Он старался побороть эти чары.
Он вспоминал все, что рассказывал ему Урсус о жизни этих высоких, почти царственных особ; разглагольствования философа, казавшиеся ему до сих
Он испытывал к этой женщине какое-то странное чувство, в котором непреодолимое влечение было неотделимо от сознания ее недоступности. И он без конца мысленно возвращался к этой вопиющей нелепости: ощущать душу близ себя, рядом с собой, тесно соприкасаясь с ней на каждом шагу, плоть же видеть только в идеальной сфере, в области недосягаемого.
Ни одна из этих мыслей не была совершенно четкой. Это был какой-то туман, где все было зыбко, где все ежеминутно меняло очертания. Это было глубокое смятение чувств.
Впрочем, ему ни разу не приходило в голову сделать попытку приблизиться к герцогине. Даже в мечтах не разрешил бы он себе подняться на такую высоту. И это было его счастьем.
Ведь стоит лишь раз поставить ногу на ступень этой лестницы, чтобы ее дрожание навсегда помутило ваш рассудок: думаешь, что восходишь на Олимп, а попадаешь в Бедлам. Явственное вожделение привело бы Гуинплена в ужас. Но ничего подобного он не испытывал.
Да и увидит ли он еще когда-нибудь эту женщину? По всей вероятности, никогда. Влюбиться в зарницу, вспыхнувшую на горизонте, — на такое безумие не способен никто. Плениться звездой — это все-таки еще понятно: ее увидишь снова, она опять появится в небе на том же месте. Но можно ли загореться страстью к промелькнувшей молнии?
В его душе одна мечта сменялась другою. В них то возникал, то вновь исчезал образ этого божества, этой величественной, лучезарной женщины, сияющей из глубины ложи. Он то думал о ней, то забывал, то отвлекался чем-нибудь другим, и снова возвращался все к тем же мыслям. Они будто баюкали его, но не могли усыпить.
Это не давало ему спать в течение нескольких ночей. Бессонница, как и сон, полна видений.
Нет почти никакой возможности выразить точными словами неясные процессы, протекающие в нашем мозгу. Слова неудобны именно тем, что очертания их резче, чем контуры мысли. Не имея четких контуров, мысли зачастую сливаются друг с другом; слова — иное дело. Поэтому какая-то смутная часть нашей души всегда ускользает от слов. Слово имеет границы, у мысли их нет.