Человек, который видел сквозь лица

Шмитт Эрик-Эмманюэль

И я пускаюсь в подробное описание теракта, вываливая на Пегара все подряд – растерянных спасателей, переполненные санитарные машины, ужас и панику людей, нехватку операционных, нехватку медикаментов, нехватку персонала…

У него хищно блестят глаза. Он записывает, подчеркивает, обводит кружочками. Он смакует каждое слово.

Я же, со своей стороны, рисую преувеличенно жуткую картину случившегося, выбираю одни только негативные факты, которые вдобавок раздуваю и перевираю, яростно жестикулируя, с пеной у рта.

Господи, что это со мной?! Зачем я вру, зачем

грешу против истины? Да чтобы поразить босса. Ублаготворить его. Стать ему необходимым. Сделаться его доверенным лицом. Доказать, что я принадлежу к той же касте, что и он, – касте журналистов! Я потерпел фиаско при разговоре с Терлетти и теперь беру реванш в разговоре с Пегаром. В глубине души я сознаю, что веду себя подло, низко, недостойно, но, даже сгорая от стыда, лезу в эту грязь.

А Пегар торжествует. Ему уже видятся жирные заголовки, шокирующие подписи под снимками, едкие комментарии – словом, все, что он вскоре выпустит из типографии. К теракту он добавит и общественный скандал. К ужасу теракта – страх. К горю – новые горести. Я завершаю свой рассказ жалобой на палату, где меня лишили телевизора и обрядили в неприличную рубашонку, которая ограничивает свободу передвижения пациента («В наручниках – и то было бы легче!»); где бесцеремонная полиция непрерывно терзает меня допросами «в интересах следствия», тогда как ей плевать на мое здоровье и мои травмы; где, наконец, я нахожусь под усиленным надзором, препятствующим выздоровлению.

Я сам себе отвратителен, но это отвращение подпитывает мою энергию, и я завершаю нарисованную мной апокалиптическую картину с подлинным вдохновением.

– Шикарно! – восклицает Пегар и аплодирует.

Совершенно ясно, что мои личные невзгоды не вызывают в нем ни малейшего сочувствия. Может, он просто догадывается, что я ему наврал с три короба?

Он сидит и барабанит пальцами по обложке своего блокнота.

– Отличная работа! – Но, заметив, как настойчиво я на него смотрю, тут же делает каменное лицо. – Рассказ, конечно, неполный, но я постараюсь выжать из него все, что можно. – И он встает. – Спасибо за информацию, Огюстен.

– Надеюсь, вы сопоставите ее с другими отзывами.

– Ну разумеется, сопоставлю! Я ведь настоящий журналист, а не какой-нибудь репортеришка!

Я прекрасно знаю, что ничего он сопоставлять не будет, а сейчас же побежит в газету и не слезет с дежурного редактора, пока тот не подпишет номер в печать.

Он смотрит на часы:

– Ой-ой-ой, время-то поджимает! Ну, до завтра, мой милый!

Я усмехаюсь: теперь, когда Пегару есть чем заполнить страницы нашей газетенки, он смотрит на меня как на отработанный материал.

Он открывает дверь грубым толчком, от которого она еще долго качается после его ухода.

И вот я снова один.

Надеваю халат и иду в санузел. На унитазе, поставив локти на коленки и опершись подбородком на кулачки, сидит девочка со светлыми косичками.

– А ты что здесь делаешь?

– Я… мне нужно было пи-пи…

Она краснеет и отводит глаза. Я медленно, чтобы не испугать, подхожу к ней.

– Ты прячешься…

– Он всегда говорит,

что при этом нужно вести себя скромно.

– Кто «он»?

Вместо ответа девочка только пожимает плечами – ну ясно же кто! Но я все-таки уточняю:

– Месье Пегар?

Она кивает, явно дивясь моей тупости.

– А почему ты всюду ходишь за месье Пегаром?

– Ну как же, это ведь мой папа.

– Тогда поторопись, он только что ушел.

Девочка широко открывает глаза.

– Он поехал в редакцию, а тебя оставил.

При этих словах я на какую-то долю секунды машинально оборачиваюсь к двери, потом гляжу назад. Девочки уже нет, она исчезла.

Бросаюсь в палату, распахиваю дверь в коридор, выглядываю.

И вижу вдали Пегара и девочку, которая идет за ним следом, напевая и прыгая то на одной, то на другой ножке, словно играет в классики на клетчатом линолеуме коридора, ведущего к выходу. Так они оба и проходят мимо поста охраны.

Я задумчиво провожаю их взглядом, как вдруг на мое плечо ложится чья-то рука. Следователь Пуатрено. Она убирает свой мобильник и, нахмурившись, спрашивает:

– Что сей сон значит? Неужели это был мерзавец Пегар?

– Да, он приходил… вместе со своей дочкой.

– С дочкой? Ты что – шутишь?

– Вовсе нет.

– Его дочь умерла тридцать лет назад!

– Вот о ней-то я и говорю.

Следователь Пуатрено чешет за ухом. Должно быть, телефонный разговор увел ее далеко от нашей беседы, – ей нужно не меньше минуты, чтобы вернуться к теме.

– Пойдем-ка лучше к тебе в палату, Огюстен. Не хочу, чтобы нас тут застукали, еще обвинят меня в том, что я не даю тебе покоя.

И вот мы снова в палате, она на стуле, я в койке. По коридору пробегает медсестра, звучит испуганный шепот, но через несколько секунд все стихает.

– Странно, что его сопровождает мертвая, – говорит Пуатрено, недоуменно хмурясь. – Это ведь означало бы, что Пегар, хоть он и мерзкий тип, ведет какую-то внутреннюю жизнь, способен питать глубокие чувства – душевную боль, грустные воспоминания…

– И любовь…

– Огюстен, не увлекайся!

– А может, он стал мерзавцем как раз после трагедии? Отчего она умерла?

– Не помню, кажется, в результате несчастного случая у него в доме. Так вот, уверяю тебя, что он вел себя одинаково и до потери дочери, и после. Как был мерзавцем, так и остался.

– Удивительно…

И мы оба задумываемся, каждый о своем.

Пегар, сломленный горем? Нет, ему не доступны ни сожаления, ни угрызения совести. Деньги – вот единственное, что его воодушевляет. Даю голову на отсечение, что он способен продать за десять евро отца с матерью и детей в придачу.

Должно быть, следователь Пуатрено пришла к тому же выводу, поскольку переходит к другой теме:

– А за мной ты видишь какого-нибудь мертвого?

Она хорошо владеет собой, но кое-какие мелкие признаки – подрагивающий подбородок, учащенное мигание – выдают ее боязнь. Она вздрагивает, но заставляет себя унять эту дрожь и не поворачивать голову: ей страшно оглянуться – вдруг ее тоже окружают мертвецы?!