Человек, который знал все
Шрифт:
Позже до меня дошли туманные слухи о каком-то несчастном случае - Безукладников, сказали, угодил в больницу, даже в реанимацию. Я услышал об этом в конце августа, а в сентябре он вдруг позвонил мне на работу и странным сонным голосом известил, что хочет вернуть долг. Мой вопрос, вполне уместный, о самочувствии Александр Платонович пропустил мимо ушей. Вместо ответа он пригласил зайти к нему в гости — когда мне удобно, сославшись на то, что сам почти не выходит из дому.
Та осень застряла у меня в памяти ожиданием беды. Любимая женщина, с которой мы то жили душа в душу, то ссорились насмерть и вообще никак не жили, однажды утром, спустив с плеча ночную рубашку, показала мне уплотнение на груди: словно кто-то спрятал темную горошину под
Вечером после работы я заехал к Безукладникову. Он обитал на предпоследнем этаже старой пятиэтажки на улице Кондукторской. В квартире стоял нежилой запах. Рядом с измученным диваном и прочей понурой мебелью странное впечатление производила новейшая модель телевизора «Panasonic» с размером экрана в пол-окна.
На запустелой кухне Безукладников затеял в мою честь чаепитие. Выглядело оно так. Сначала он выложил на стол кулек ископаемого печенья и выставил пустую кружку. Затем опустил в нее чайный пакетик. Потом установил чайник на газовую плиту. После десяти минут неловкого ожидания он затопил пакетик кипятком и принялся наблюдать за ним, как химик, изготовляющий уникальный раствор. Этот бурый мешочек, который Александр Платонович выудил из кружки за хвост, как утопшую мышь, и, побродив нерешительно по кухне, бросил в какой-то случайный стакан, чтобы вторично залить кипятком, показался мне символом то ли придурковатой скаредности, то ли героической нищеты.
Словно угадав мои мысли, Безукладников вдруг заговорил о деньгах. С ребяческой настырной горячностью он начал спрашивать — нужны ли мне деньги. А что бы я стал делать с большими деньгами? Ну то есть с очень большими деньгами. Ну а все-таки?.. И так далее.
Я отделывался общими словами, подавляя в себе раздражение. Разумеется, да. То есть, конечно, нужны. А кому они не нужны? Что бы стал делать… Ну, наверно, путешествовать. Писать в свое удовольствие, не заботясь о заработке. А слишком крупные деньги — нет, лучше без них. Чересчур хлопотно и опасно.
У Безукладникова было такое лицо, будто я не оправдал его надежд на вложение солидных капиталов. Он отхлебнул своего спитого чая и вдруг совершенно серьезно спросил, какую ежемесячную сумму я бы счел достаточной для себя. Это становилось почти забавным.
— Значит, можно рассчитывать на любые деньги? — Я уже не скрывал сарказма.
— Думаю, практически на любые… — Безукладников был непробиваем.
И мне наконец надоело. Я сказал ему прямо, что терпеть не могу пустопорожние маниловские фантазии. Что это, как ни обидно звучит, наш типично русский промысел — сидеть на кухне с тремя копейками в кармане и делить воображаемые миллионы.
— Ну зря вы так… Я ведь вам доверяю больше других.
Он откровенно загрустил. Но, погрустив с полминуты, подошел к затрапезного вида газовой плите и открыл дверь духовки. Духовка была полностью, до отказа набита банковскими бледно-зелеными упаковками. Они там едва умещались — две-три пачки долларов выпали на пол, и Безукладников просто запнул их под плиту.
— Н-да уж… — сказал я. И больше ничего не сказал.
Безукладников закрыл духовку и виновато развел руками: дескать, извините, так получилось.
— Может, еще чаю?
— Нет, спасибо! — Я допускал, что он может заварить все тот же пакетик в третий раз.
Мне оставалось вежливо полюбопытствовать, каким образом в наше время грабят банк. Натягивают ли, к примеру, на голову черный чулок, или это уже не модно?
— Банк? — Он так оживился, будто я подкинул ему свежую идею. Но сразу погас. — При чем тут банк?.. Вы не понимаете. Я вам действительно доверяю, и я мог бы рассказать о таких вещах, от которых у вас, простите, волосы дыбом встанут.
— Пустые хлопоты — я не тот слушатель. Мне «таких» вещей по телевизору хватает, в уголовной хронике. Доверьтесь кому-нибудь другому.
Пока
Соседка, слегка смущенная, и впрямь ушла через минуту, я только успел заметить необычайную яркость глаз, почти аметистовых, да нежные босые пятки.
Я засобирался. Но Безукладников, судя по всему, был остро озабочен продолжением разговора. Казалось, ему страшно оставаться один на один со своей тайной, которая меня лично интересовала не больше, чем дежурная сводка криминальных новостей.
И все-таки я остался — не знаю, почему. Застрял на два с лишним часа, чтобы выслушать с открытым ртом сумасшедшую, ни на что не похожую исповедь — и не поверить ни одному слову. Но эти полторы сотни минут и последующий ночной звонок Александра Платоновича ко мне домой фактически решили дело… Если всерьез называть делом составление этой заведомо неправдоподобной книги о Безукладникове, которую я пишу сейчас урывками по вечерам, после работы, подгоняемый договоренностью с шеф-редактором престижного издательства.
Пока он рассказывал, мы съели машинально все до одного Луизины сырники, докурили мой «Честерфилд» и безукладниковский «Парламент», наконец, широким жестом утопили еще одну чайную мышь.
Расставались молча. В прихожей он вдруг вспомнил, что так и не отдал мне долг; сбегал на кухню, громыхнул газовой плитой, вернулся, распечатывая на ходу пачку и отщипывая несколько бумажек с терпеливым породистым Франклином.
…Стоило торопиться домой, чтобы сразу оказаться по уши виноватым.
Она уже собралась уходить и чуть не плакала. Потому что меня носит неизвестно где — она сидит здесь одна, никому не нужная, как дура, готовит на ужин мою любимую рыбу, все давно остыло, телефон молчит, тушь на щеках, и никакой радости в жизни. Да, звонил с работы, предупреждал — и, значит, можно на все наплевать?! Такие надрывные, отчаянные мотивы у нее появились недавно, одновременно с подозрениями на опухоль. Анализы требовали времени, хождения по кабинетам. Неопределенность длилась второй месяц, нарастала, в иные дни виноваты и подозреваемы были все окружающие, особенно я. Любая беда постигается проще, когда есть виновник. С самого начала она вытребовала у меня обещание, что не проболтаюсь ни одной живой душе об ее «уродстве» (так она обзывала болезнь). Слово я сдержал, но она, бедная, и тут пыталась меня в чем-то уличить. Я научился быть безответным и невозмутимым, как глухая тетеря. В тот вечер мы еще немного поборолись за ее кремовое демисезонное пальто, которое она не хотела снимать, желая немедленно уехать к черту на рога в свой спальный район; отпустить ее было невозможно; я заявил, что холодный ужин правильнее всего есть в одетом виде, поэтому я тоже сейчас оденусь. Вот так, в пальто и в куртке, мы с полчаса посидели на кухне. За это время ей расхотелось уезжать, я предложил пофыркать друг на друга в знак сильного недовольства, она согласилась. Пофыркать полезли в ванну, наскоро стряхивая с себя одежду. И в этот момент, когда мы уже стояли голые и мыльные под тугим душем, зазвонил телефон.
— Мы спим. У нас глубокий сон.
— Я принесу.
Она выскользнула из ванной, как рыбка, милым виляющим манером и через три секунды протянула мне верещавшую трубку.
Это был Безукладников, опять на мою голову.
— Простите, ради бога. Знаю, что не вовремя. Совсем забыл сказать.
Я с трудом удержался, чтобы не нагрубить. Еще немного, и он сядет мне на шею.
— Вы скажете, это не мое собачье дело, и будете правы. Но я все-таки хочу вас успокоить. Ей ничего не грозит…