Человек меняет кожу
Шрифт:
– Ничего! Вчера на первом участке норма выработки поднялась на пятнадцать процентов.
– Пустяки! Разве надо на пятнадцать? На пятьдесят!
– На земляных работах очень туго идёт с соревнованием. Рабочие сдельщиной недовольны, поговаривают, чтобы вернуть подённую оплату. Не разберёшь, в чём дело. Агитация кулацкая, что ли? Странно, что как раз самые хорошие рабочие недовольны.
– А ты смотри в оба. Наверняка им головы кто-то дурачит.
– Я уж расспрашивал и так и эдак, – никакого
– А с экскаваторами как? Оба Бьюсайруса подвёз ли? К сборке приступили?
– Приступили. Бригада Метёлкина вызвала американца на соревнование. Американец поставил срок сборки пятнадцать дней, наши берутся в девять. Американец очень обиделся, не хочет соревноваться. Говорит: я работать приехал, а не на голове ходить.
– Шибко ругается?
– Шибко!
– Ничего, подтянется. Вот что, вызови ко мне сюда Нусреддинова. Комсомольцы приехали. Надо их сразу взять в оборот, организовать несколько образцовых бригад. Если комсомольцы не пойдут во главе соревнования, то грош цена всей их работе.
– Хоп. [23]
– Гафур! – вернул его от двери Синицын. – Увидишь Гальцева, пришли его, пожалуйста, сюда. Если постройком будет работать, как до сих пор, то придётся разогнать его к чёртовой матери,
– По-моему, давно пора.
– Ну, ну, давай его сюда.
В комнату вошли трое новых.
– Значит, не дашь? – поднялась Синицына.
– Чего? А, насчёт клуба! Никак не могу. Подожди выходного дня.
– Опять старая песенка! Не дашь, не надо… Сегодня долго будешь занят?
23
Ладно.
– Да, часов до двух. Заседание…
– Ну, до свидания.
Она поправила платок и пошла к выходу,
Очутившись на улице, она сделала несколько шагов и остановилась. Зной прозрачным густым пламенем обдал всё тело. Синицыной показалось, что платье её вспыхнуло и облетело, она идёт по улице совершенно голая. Она машинально обдёрнула платье, заслоняя колена, и медленно пошла вперёд, опустив платок на глаза. Концы туфель мягко уходили в горячую пыль. По всему телу расползалась неотразимая тяжесть.
Домики у дороги стояли ослепительно белые, будто обведённые дымкой. От их белизны ломило глаза. Деревья, серые от пыли, с неестественно неподвижными листьями, казались неуклюжими, условными изображениями деревьев. Даже ярко-зелёные птицы избегали садиться на их ветки и дремали на проводах, беспокоя, как весеннее воспоминание о зелени.
Из соседнего домика долетели жалобные звуки гитары. Синицына огляделась кругом: проулок был пуст. Она повернула за угол и, войдя в сени, толкнула дверь.
Гитара
На диванчике сидел полуголый мужчина, с чёрными, очень аккуратно подстриженными усиками и с вороными волосами, тщательно расчёсанными на пробор. На столе перед мужчиной стояли бутылка пива и пиала.
– Это ты? – удивился мужчина, откладывая гитару. – Не боишься, что тебя увидят?
– Наплевать! Умираю от жары. Дай попить.
Мужчина церемонно ополоснул пиалу пивом, выплеснул на пол и, налив до краев, подал Валентине.
– Пожалуйста.
Синицына выпила залпом,
– Хорошо! Дай мокрое полотенце – лицо вытру.
Она натерла виски одеколоном и, пудрясь перед зеркалом, сказала отражавшемуся в нём мужчине:
– Дикая жара! Ты чего не на работе? Гуляешь опять?
– Не гуляю, а болею. Могли бы поинтересоваться моим здоровьем, Валентина Владимировна. В последнее время вообще перестали жаловать меня своим вниманием. Не знаю, чем объяснить сегодняшнюю честь.
– Что ж у тебя такое?
– Малярия терциана.
– Что-то температуры у тебя никакой нет, – положила она руку на его лоб.
– А ты что, хотела, чтобы меня уже трепало? Вот женская заботливость!
– Ничего бы не хотела, а просто скажи: прогулял. Не выдумывай, что какая-то «терциана».
– Я приступ малярии за три дня чувствую. Если в таком состоянии выйду на жару, завтра у меня сорок градусов будет.
– Сорок градусов у тебя сегодня уже есть, – указала она на бутылку водки, стоящую под столиком. – Это ты от малярии лечишься?
– Спроси врачей – чем вернее всего можно сломать приступ. Хиной и спиртом.
– Ты так круглый месяц ломаешь. Не видела я что-то ещё никогда, чтобы тебя трепало.
– А тебе интересно посмотреть. Вот, видимо, и помогает моё лекарство, если не трепало.
– Стыдно, Павел, прогуливать. Там люди с ума сходят, прорыв ликвидируют, а ты дома сидишь. Нагорит тебе в конце концов за это.
– А кто бы тебя пивом напоил, если бы меня дома не было? Бросьте вы агитацией заниматься, товарищ секретарша. Мне моё здоровье дороже. Дурак я – на такой жарище работать! У меня сердце не выдержит.
– То малярия, то сердце. У тебя все болезни сразу. Но жара действительно зверская. Не понимаю, как люди работают на таком солнце.
– Как это не понимаете? А кто же социализм построит? Тут уж, пожалуйста, невзирая на температуру. Кристаллов – известный антиобщественник, как меня аттестует наш «профнамоченный», – Кристаллов может не понимать. А вам не подобает. Если уж вожди перестанут понимать, то что же нам, простым смертным?
– Брось язвить, Павел, не выходит это у тебя. И фамилию ты себе придумал неподходящую. Перемени, очень уж кристаллическая.