Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир - эпоха Просвещения.
Шрифт:
89. Прокл in Crat. 16 p. 5, 25 Pasqu. Мнения Кратила держались Пифагор и Эпикур, <мнения> Гермогена — Демокрит и Аристотель… р. 6, 10. Пифагор намекает, что имена <вещам> дает душа, которую надо отличать от ума. Да и самые вещи не существуют, как ум, первично, но последний заключает в себе их образы и выражающие их сущность слова, которые легко могут выходить, как бы «статуи» сущих <вещей> (Срв. Демокрит В 142), в качестве имен, являющихся подражанием умственным видам и числам. Итак, последнее (виды и числа) у всего есть от ума, который познает самого себя и обладает мудростью, название же <происходит> от души, подражающей уму. В самом деле, как говорит Пифагор, образовывать имена <вещей> не может всякий, кому вздумается, но <может лишь тот>, кто видит ум и естество сущего. Итак, имена — по природе.
1) На основании одноименности. Ибо различные вещи называются одним и тем же именем. Следовательно, имя — не по природе.
2) На основании многоименности. Если различные имена прилагаются к одной и той же вещи, то они равнозначны между собой, что невозможно, <если имена — по природе>.
3) В-третьих, на основании перемены имен. Ибо, каким образом мы переименовали Аристокла Платоном, Тиртама же — Теофрастом, если имена — по природе?
4) На основании недостатка подобных <имен>. Почему от «мышления» мы говорим «мыслить», а от «справедливости» мы уже не производим <подобным же образом> другого имени? Следовательно, имена — по случаю, а не по природе. Сам же он называет <свою> первую эпихейрему многозначною, вторую — равносильною, третью — переименовывающею и четвертую — безымянною.
90. Плутарх de sollert. anim. 20 p. 974 А. Пожалуй, мы смешны, превознося животных за научение нас. "От животных, — говорит Демокрит, — мы путем подражания научились важнейшим делам: <а именно мы — ученики> паука в ткацком и портняжном ремеслах, <ученики> ласточки в построении жилищ и <ученики> певчих птиц, лебедя и соловья, в пении".
Антология мировой философии. В 4 т. At., 1969. Т. 1. Ч. 1. С. 337–346
Платон [87]
По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, — ответил Симмий. — И какое прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, что одинаково существуют и души до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют — и прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других доводов не надо!
87
20 Платон из Афин (427–347 до н. э.) — родоначальник объективного идеализма и позднейших социальных утопий. Согласно его учению, истинной реальностью обладает общее, или идеи, а преходящий мир вещей — зависим и истинен лишь в той степени, в какой «причастен» к миру вечных и неизменных идей. Мир идей отражается в мире вещей как солнце в мутном потоке.
По Платону, душа есть проявление в человеке мира вечного и идеального, а тело — соответственно всего временного и суетного. Тело — бренно, душа — бессмертна. Разумная часть души правит двумя другими ее частями — волевой и аффективной. Сообразно с этим в «идеальном» государстве имеется три сословия — сословие правителей, точнее, философов-правителей, которым принадлежит вся полнота власти; сословие стражей или воинов, призванных охранять государство от внешних и внутренних врагов, и сословие ремесленников и земледельцев, назначение которых — производство материальных благ.
Платон говорил, что в каждом государстве существуют два государства: государство бедных и государство богатых. Для преодоления социальных раздоров, возникающих на почве имущественного неравенства, и достижения социальной справедливости он предлагал ликвидировать частную собственность и семью, а также воспитать новое поколение людей, чуждых разрушительного эгоизма. Платон несколько раз посещал сицилийских тиранов в надежде осуществить радикальное преобразование общественно-политической жизни, но его попытки не увенчались успехом. Надо полагать, что здравомыслие окружения сицилийских тиранов, в частности Дионисия, взяло верх над искушением приступить к реализации утопии Платона — построения идеального государства. — 80
88
21
— А как быть с Кебетом? — спросил Сократ. — Нужно ведь и его убедить.
— Я думаю, и ему этого достаточно, — сказал Симмий, — хотя нет на свете человека более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, — продолжал он, — это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще не опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека душа немедленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческое тело, — разве это мешает ей, после того как она наконец войдет в тело, а затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?
— Ты прав, Симмий, — заметил Кебет. — Я бы сказал так: доказана только половина того, что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. Надо еще доказать, что и когда мы умрем, она будет существовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Иначе доказательство останется незавершенным.
— Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, — возразил Сократ, — если вы потрудитесь соединить в одно два доказательства — это и другое, на котором мы сошлись раньше, то есть что все живое возникает из умершего. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого состояния. Но в таком случае она непременно должна существовать и после смерти: ведь ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говорите, уже доказано. И все же, мне кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углубить это доказательство потому, что испытываете детский страх, как бы и вправду ветер не разнес и не рассеял душу, когда она выходит из тела, — в особенности если человеку выпало умирать не в тихую погоду, а в сильную бурю.
Кебет улыбнулся.
— Ну что ж, Сократ, — сказал он, — постарайся переубедить трусов. А впрочем, не то чтобы мы сами трусили, но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя — оно-то всего этого и боится. Постарайся же его разубедить, чтобы оно не страшилось смерти, точно буки…
— Вот какой вопрос нам нужно задать себе, по-моему, — сказал Сократ. — Чему свойственно испытывать это состояние, то есть рассеиваться, и каким вещам оно грозит, и за какие, напротив, можно не опасаться? Потом нужно рассудить, куда отнести душу, и уж в зависимости от этого страшиться за нашу душу или быть за нее спокойным.
— Да, верно.
— Не правда ли, рассеянию подвержено все составное и сложное по природе — оно распадается таким же образом, как прежде было составлено? И если только вообще возможно этой участи избежать, то лишь в одном случае: когда вещь оказывается несоставной?
— Я думаю, так оно и есть, — сказал Кебет.
— Скорее всего можно предполагать, что несоставные вещи — это те, которые постоянны и неизменны, а те, что в разное время неодинаковы и неизменностью вовсе не обладают, — те составные.
— По-моему, так.
— Тогда давай обратимся к тому, о чем мы говорили раньше. Та сущность, бытие которой мы выясняем в наших вопросах и ответах, — что же, она всегда неизменна и одинакова или в разное время иная? Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все вообще существующее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единообразная и существующая сама по себе, всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не подвержена ни малейшему изменению?
— Они должны быть неизменны и одинаковы, Сократ, — отвечал Кебет.
— А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну, допустим, о прекрасных людях, или плащах, или конях, что мы скажем о любых других вещах, которые называют равными или прекрасными, короче говоря, обо всем, что одноименно упомянутым сущностям? Они тоже неизменны или, в полную противоположность тем, первым, буквально ни на миг не остаются неизменными ни по отношению к самим себе, ни по отношению друг к другу?
— И снова ты прав, — ответил Кебет, — они все время изменяются.