Человек недостойный
Шрифт:
В доме, где приютили меня, пока я учился в средней школе, и старшая, и младшая дочери наведывались ко мне в комнату на втором этаже каждую свободную минуту, и всякий раз я чуть не подскакивал от испуга, услышав: «Занимаешься?» – с улыбкой закрывал книгу: «Нет. Знаешь, сегодня в школе учитель географии Конбо…» – и продолжал без запинки рассказывать какую-нибудь забавную историю, ничуть не смешившую меня самого.
– Ё-тян, надень-ка очки, – как-то вечером сказала младшая, Сэттян, вместе с сестрой явившись ко мне в комнату развлекаться и настойчиво требуя от меня потешать их.
– Зачем?
– Надень, не ломайся. Возьми вон у Анесы, – произнесла она грубоватым приказным тоном, каким обычно обращалась ко мне.
Паяц послушно надел очки ее старшей сестры. В тот же миг обе так и покатились
– Вылитый! Прямо Ллойд.
В то время комик Гарольд Ллойд из заграничных фильмов был популярен в Японии.
Я встал и вскинул руку.
– Леди и джентльмены, – сказал я, – пользуясь случаем, всех моих японских поклонников… – Я продолжал изображать, как произношу речь, вызывая еще больше смеха, и с тех пор каждый раз, когда в город привозили картины с Гарольдом Ллойдом, ходил смотреть их и украдкой изучал его ужимки.
В другой раз, однажды осенним вечером, когда я дремал над книгой, Анеса птицей влетела ко мне в комнату и вдруг упала на мое одеяло с плачем:
– Ё-тян, ты поможешь мне, я знаю. Знаю, что поможешь. И мы сбежим из этого дома вместе. Помоги же мне. Помоги! – Выпалив эти слова, она опять разрыдалась.
Однако я не впервые видел, чтобы женщина вела себя подобным образом; страстные речи Анесы, не слишком удивив меня, напротив, вызвали ощущение безучастности своей банальностью и пустотой, и я осторожно выбрался из-под одеяла, почистил хурму, которая лежала у меня на столе, и протянул ломтик Анесе.
Продолжая судорожно всхлипывать, Анеса съела хурму и спросила:
– У тебя не найдется интересных книг? Дай почитать.
Я взял с книжной полки «Ваш покорный слуга кот» Нацумэ Сосэки и подал ей.
– Спасибо за угощение, – она покинула комнату, смущенно улыбаясь.
Разбираться в чувствах, которыми руководствуется в жизни не только Анеса, но и другие женщины, мне казалось более сложной, обременительной и жуткой задачей, чем проникнуть в мысли дождевого червя. С детства я по опыту знал: если женщина вдруг расплачется вот так, вернуть ей хорошее расположение духа можно, предложив что-нибудь сладкое.
Ее младшая сестра Сэттян даже приводила ко мне в комнату подруг, и я честно и беспристрастно, как всегда, развлекал их всех, а Сэттян потом обязательно говорила про каждую из них какую-нибудь гадость. И всякий раз добавляла, чтобы я был с ней поосторожнее, ведь эта ее подруга – скверная девчонка. В таком случае, напрашивался ответ, стоило ли трудиться приводить их ко мне, но, так или иначе, по милости Сэттян почти все мои гости были женского пола.
Однако это ничуть не означало, что льстивые слова Такэити – «на тебя женщины точно западут» – уже в то время были оправданы. Я оставался просто Гарольдом Ллойдом из японского Тохоку. Невежественная лесть Такэити ожила и явила свой зловещий облик лишь через несколько лет, превратившись в отвратительное пророчество.
От Такэити мне досталось на память еще кое-что значимое.
– Тут нарисован обакэ [1] , – объяснил он однажды, придя в гости ко мне в комнату на втором этаже, и с торжествующим видом показал цветную литографию.
Мысленно я ахнул. И в последующие годы не мог не думать о том, что именно этот момент определил путь моего падения. Я понимал, что передо мной. Знал, что это всего лишь известный автопортрет Ван Гога. В нашей юности Япония как раз переживала период увлечения картинами французских импрессионистов, с которого началось умение ценить западную живопись, и даже ученики нашей провинциальной средней школы знали работы Ван Гога, Гогена, Сезанна, Ренуара и других – главным образом по фоторепродукциям. Я тоже повидал немало цветных снимков с картин Ван Гога, заинтересовался его манерой, считал примечательной свежесть колорита, но мне и в голову не приходило видеть на его полотнах обакэ.
1
Буквально «то, что меняется», призрак или оборотень. – Здесь и далее прим. перев.
– А вот это тогда что? Тоже обакэ?
Я взял с полки альбом Модильяни и показал Такэити для примера одну из
– Шикарно! – Такэити восхищенно вытаращил глаза. – Похоже на адского привратника с конской головой.
– Значит, и это обакэ, да?
– Вот бы и мне уметь так рисовать обакэ!
Чем сильнее нервозность тех, чей страх перед человеческими существами так нездоров, что они аж горят желанием своими глазами видеть ёкаев [2] все более жуткого вида, тем легче они пугаются и тем чаще молят о том, чтобы каждая буря грянула как можно сильнее: в таком душевном состоянии художники, натерпевшись от обакэ, называемых людьми, наконец обретают веру в иллюзии, отчетливо видят ёкаев среди бела дня, в своем окружении, однако не прикрываются шутовством или еще чем-нибудь, а стараются передать увиденное, как могут, – и, как верно сказал Такэити, дерзают «рисовать обакэ». Вот что меня ждет, вот мои будущие друзья, думал я, чуть не плача от возбуждения.
2
Ёкай – общее понятие для мистических существ в японской мифологии.
– И я буду рисовать. Рисовать обакэ. Рисовать адского привратника с конской головой, – сказал я Такэити почему-то хриплым шепотом.
Еще с начальной школы мне нравилось и рисовать, и разглядывать рисунки. Но в отличие от моих забавных сочинений, нарисованное мной не пользовалось успехом у одноклассников. Я никогда, ни в малейшей степени, не доверял людскому мнению, собственные сочинения были для меня не чем иным, как приветственным обращением шута, приводящим в восторг учителей сначала в начальной, потом в средней школе, не представляя интереса для меня самого, и лишь когда я рисовал (но не мангу или что-нибудь в том же роде), в изображение предмета я вкладывал пусть и незрелые, но старания самоучки. Школьные тетради для рисования были нудными, рисунки учителя – паршивыми, и мне самостоятельно приходилось совершенно бессистемно пробовать всевозможные способы выражения, до каких только удавалось додуматься. В средней школе у меня появились все принадлежности для масляной живописи, но рисунки, за образец стиля для которых я брал импрессионистов, получались плоскими и невыразительными, как аппликации из разноцветной бумаги, и казались безнадежно бездарными. А слова Такэити заставили меня осознать, что мой подход к живописи был в корне ошибочным. Приторно-сладко и глупо пытаться в милой манере изображать то, что считается милым. Вот мастера – те посредством субъективного восприятия создавали красоту из обыденных мелочей и не скрывали интереса даже к тошнотворному уродству, целиком отдаваясь радостям самовыражения, иначе говоря, нисколько не полагались на чужие мнения, и я, узнав от Такэити изначальный секрет искусства живописи, попробовал взяться за автопортрет, пряча его от посетительниц женского пола.
Получилась картина настолько ужасающая, что она ошарашила даже меня. Однако это было именно оно, мое истинное «я», которое я отчаянно прятал как можно глубже, внешне жизнерадостный, улыбающийся сам и вызывающий улыбки у других, и хотя я на самом деле носил в душе этот мрак и втайне, обреченно утверждал его, все же свой портрет не показал никому, кроме Такэити. Мне не хотелось терпеть вспышку внезапной бдительности, если будет замечено мрачное дно моей клоунады; вместе с тем я боялся, что мое истинное «я» не распознают и сочтут новой выходкой шута, и этот страх сделаться посмешищем был особенно мучителен, так что я сразу убрал свой портрет в самую глубину стенного шкафа.
На рисовании в школе я хранил в тайне «технику стиля обакэ» и, как раньше, придерживался красивой и посредственной манеры.
Только Такэити я без опасений демонстрировал свое уже давно уязвленное самолюбие и спокойно показал очередной автопортрет, за который удостоился множества похвал, а когда нарисовал еще два-три оба- кэ, услышал от Такэити второе пророчество: «Быть тебе великим рисовальщиком».
«На тебя точно западут» и «быть тебе великим рисовальщиком» – с этими двумя пророчествами недоумка Такэити, словно запечатленными у меня на лбу, я вскоре отправился в Токио.