Человек, падающий ниц
Шрифт:
— Каиново племя!… Кошку в свою веру обратит, не то что слабого человека.
Старик Акива не видел уже хмурой и косой гримасы, не видел вспыхнувшего зеленым огнем дворникова глаза.
Никита, не ослабляя руки, сжимавшей кухонный нож, прошел к сараю. Рыжий кот, лежа на земле, в тени дверей, мыл языком свое упругое брюхо. Никита нагнулся и с особенной лаской погладил теплую рыжую шкурку.
Последним осознанным чувством была — обида. Еще бы минуту сознания, — и пришла бы горькая и парализующая тревога за собственную жизнь, и не стало бы тогда в мыслях ни любимицы-кошки, ни родных и близких людей,
Тревога за жизнь опоздала: старик Акива едва успел взобраться на кровать. Раз-другой колыхнулось где-то в груди сморщенное человеческое сердце, не добежал до посиневших губ осекшийся на полдороге вздох, палец не дотянулся отогнать муху, залезшую в ноздрю, — и человек уже — неуклюжая, ненужная вещь.
Еще муха назойливо рыскала в ноздре, потом вылетела оттуда и, покружившись над застывшим заостренным лицом, опустилась вновь на него — у вылинявшей ресницы, высунула свой крошечный хоботок, подняла тоненькие крылышки, несколько раз легко взмахнула ими, — и почудилось бы в тот момент человеку, что хитро моргнул прикинувшийся мертвым мутный Акивин глаз…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Плешивый Шлёмка не хочет падать ниц
Старика должны были хоронить на следующий день. Его похоронили бы и раньше, таков был обычай у людей его нации — но только поздно днем, придя домой, узнали о его смерти.
Старика Акиву положили на пол, перекрыли одеялом и поставили по обеим сторонам его головы зажженные свечи. Эля Рубановский над трупом Акивы беззвучно творил древнюю мольбу-молитву. А когда переставал, отходил в угол комнаты и громко, жалобно всхлипывал.
— Чудак отец! — хмурился в соседней комнате Мирон. — Как будто бы он не знал, что дедушка должен был скоро умереть… Обязан был умереть: шуточка ли, девять десятков. А плачет. И еще как. Традиционный сын своего народа не приемлет, не признает смерти. И не только смерти: пустяковая болезнь — и то ему страшна. В этом надо сознаться, Надежда.
— И по себе судишь? Ведь мнительный — а? — мягко улыбнулись серые спокойные глаза.
— Ну, да… и по себе. Палец порежешь, кровь увидишь, — и уже «ужас» и «несчастье»! Пожалуй, прав Вознесенский: в этой жажде жить, в этой боязни каких бы то ни было страданий есть какая-то патология. Если бы я не верил в то, что евреи, как нация, идут к окончательному растворению внутри нового человеческого общежития, — я бы пришел тогда к очень печальному выводу. К очень печальному! Если не исчезнет вот эта самая патология, — шабаш! Тогда для русского, например, — для славянина — еврей так же подсознательно не будет приемлем, как вообще любая больная натура для здоровой.
…Когда похоронные дроги выехали из городской черты, направляясь к далеко отстоящему кладбищу, процессию догнал, сильно прихрамывая, плешивый Шлёмка.
— Меня уже выпустили из больницы… выписали уже, и я сегодня узнал о вашем несчастьи. Ой, какое несчастье, какое горе! — тяжело дыша, полушептал он скороговоркой понуро шедшему за дрогами Эле Рубановскому. — Пускай вместо одного еврея умрут десять этих разбойников и хулиганов. Если есть Бог, так он должен услышать наши вопли… А если Он не услышит, — так я за себя не ручаюсь! Ей-богу!
Как ни было грустно в этот момент портному, — нечаянная, сама себя напугавшая, улыбка набежала
— Иди тихо, — сказал он серьезно. — Пусть мой отец уйдет в другой мир сопровождаемый молитвой, а не руганью.
Несколько минут Шлёмка шел молча, опустив голову. Но когда в дороге на лошади разъехался вдруг плохо стянутый хомут и дрогаль принялся его поправлять, — нищий прервал свое молчание и уже по-иному, деловито, спросил портного:
— Вы этого кирпичника знаете? Нет? Сколько вы ему заплатили? Это пьяница и хулиган… Он все норовит ехать по кочкам, и ему, наверно, нравится, что покойник подпрыгивает, как живой. Умрешь, — так и то издеваются!
Над могилой старика Акивы он в два голоса с портным читал «кадыш» — поминальную еврейскую молитву, а спустя час — вместе же с Элей сел на пол в его квартире: портной верен был всему ритуалу печальных еврейских поминок. Когда вошел в комнату Мирон, нищий непроизвольно вскочил и поклонился ему.
— Спасибо вам… спасибо, товарищ Рубановский, — жалостливо забегали мутные сусличьи глаза. — Я не мог вам сказать на похоронах, так я вам скажу здесь: если бы вы не вмешались-таки в мое дело, так кто его знает, как бы их взял на веревочку русский следователь?! Веревочка могла бы развязаться, ей-богу! Ой, что они со мной только сделали!
Мирон несколько секунд постоял в комнате, обвел всю ее глазами, заглянул для чего-то под кровать отца и, не отвечая, вышел.
— У вас очень гордый сын… — растерянно произнес Шлёмка и снова сел рядом с портным. — Или он не хочет признать меня: он же сам приезжал ко мне в больницу. Х-хэ!… Ну, так я вам расскажу дальше, как это со мной было…
И он долго, с мельчайшими подробностями пересказал все незаурядное происшествие.
— Шлема! — тихо поучал его портной. — Ты пострадал, но ты не должен кричать во все горло о своем несчастьи. Для чего ты хочешь кричать?
— Мне больно! — искренно возмутился нищий.
— Тебе было уже больно. Было! — грустно продолжал Эля. — И о твоей боли уже узнали, а тех, кто обидел тебя, накажут. Ты послушай, Шлема, что я тебе скажу, — заметно оживился голос портного. — Нас не любят тут… ты понимаешь? Не верят нам. Если еврей имеет лавку, — думают, что он обязательно должен быть жуликом. Если он служит при мельнице, например, — мужик все время следит, чтобы его зерно не стало легче на весах… чтобы не обворовали его. Ты понимаешь, Шлема? Нам привыкли не верить. Если это мастеровой человек или рабочий на фабрике, — думают: какой из него токарь или шорник! А?
— Я был таким шорником, что во всей Гродненской губернии такого не было! — не утерпел Шлёмка.
— Ну, нет… Наверно, еще были такие, — мягко улыбнулись близорукие, освобожденные от очков глаза. — Не в этом дело, Шлема. Когда человеку не верят, его не могут любить. Его не признают равным себе. А почему так смотрят на нас… а? Потому, чтобы ты знал, что у многих — ох, у скольких! — нет уважения к другому человеку, не тактичные они люди, Шлема… Сердца много и языка у каждого еврея. Слишком много. Ты понял, что я говорю? Я приехал сюда со своей семьей, я голодал и мучился, как весь народ, как все люди… И я думал так: это все-таки свобода для меня, для моей семьи. Раз у всех одинаковая жизнь, — значит, все равны, а потом… а теперь…