Человек плюс машина
Шрифт:
Кирилл Павлович продолжал свой текст, снисходительно похваливал ленинградских конструкторов, воздал должное беспристрастности и одновременно доброжелательности уважаемых членов комиссии, ему аплодировали, но на многих лицах обозначилось легкое недоумение: на ближайших выборах от нас первым номером шел как будто Эль-К; это было уже давно забыто; неожиданностей будто бы не предвиделось, а тут вдруг на тебе, безо всякой подготовки!
Но в бой рвался уже сам Михаила Петрович, и внимание наше было от этой проблемы отвлечено.
— Когда я гляжу на нашего Ивана Ивановича, — сказал Михаила Петрович, — то вспоминаю всегда замечательную нашу сказку о богатыре Илье Муромце! Тридцать лет и три года сидел на печи Илья Муромец, под себя, извините, клал! А потом уж поднялся, расправил могутные плечи и… пошел крушить! Прославил великими подвигами землю русскую!.. Вот и наш Иван Иванович так же! Пришел к нам серенький… Ты прости меня, Иван Иванович… Серенький, тихонький, скромненький… Мы уж думали: ну что от такого ждать? Верно, товарищи? А тоже иной раз и посмеивались над Иваном Ивановичем втихомолку, поругивали его… Но пришло его время, распрямился и он во весь свой богатырский рост… — (Все посмотрели на Ивана Ивановича, бледного, измученного, исхудалого, и поскорей отвели глаза, но Михаила Петрович ничего этого не замечал.) — Распрямился во весь свой богатырский рост, расправил могутные плечи… Я это вам точно говорю: таким, таким вижу я его!.. И пошел вперед, только гул по всей земле нашей раздался! Ура нашему Ивану Ивановичу! Ура-а!!!
Тут Михаила Петрович и сам расправил могучие плечи и
Два слова в объяснение последнего явления. Дело в том, что если Опанас Гельвециевич происходил из казаков запорожских, то Михаила Петрович происходил из казаков донских, которые осели в Сибири. Поэтому стоило только им, О. Г. и М. П., сойтись, как немедленно начинались выяснения, чей прадед и чьего прадеда мог зараз развалить пополам, посадить на кол или хотя бы выпороть, чей продался ляхам, а чей туркам, кто из предков целовал ж… матушке Екатерине и т. п. После пяти минут всяких выяснений кровь текла уже рекой, звенели казацкие сабли, отрубленные головы так и скакали, полоненные турчанки бродили толпами, оживали и снова падали сраженные меткими пулями стада оленей, вепрей, рысей, камышовых котов и волков, в сетях и силках трепыхалась мелкая живность — зайцы, тетерева, гуси-лебеди, рябчики, которых брали уже без счета; повсюду видны были поверженные одним ударом топора вековые дубы, обломки крепостных стен, раздробленных голыми кулаками, и скоро в дыму сражения невозможно уже становилось разобрать, кто же все-таки снес саблей мачту вражеского парусника: прапрадед М. П. или сам М. П., и кто, схватив за загривок разъяренного быка, вырвал у него из спины полосу кожи: прапрадед О. Г. или сам О. Г. Таковы были наши ратоборцы. К счастью, из кровавых своих сражений оба чудесным образом выходили целы и невредимы, каждый был уверен, что победа за ним, и говорил о сопернике: «Да я таких, как этот, пятерых мизинцами перерву!»
Я должен сказать здесь, что я, конечно, безусловно и на все 100 % верю М. П., но все же больше еще верю О. Г., хотя О. Г., даже если бы он мог распрямиться и стал бы на цыпочки, да еще подпрыгнул, едва ли достал бы до плеча М. П. Ибо главное в таких делах, известно, не столько грубая физическая сила, сколько дух! Меж тем М. П. при всей своей чудовищной силе и громогласности был, в сущности, человек мягкий, и агрессивность у него была, так сказать, абстрактно-теоретического свойства, тогда как О. Г. действительно отличался изрядной суровостью и, по рассказам, смолоду был, что называется, «легок на руку». Говорят, случалось ему потчевать нерадивого аспиранта своею клюкою с монограммой, мог он и запустить в строптивого оппонента для вящего убеждения тяжелой монографией и т. д. Я допускаю, что отчасти это преувеличено, легенды. Но вот история, которую, клянусь, я услышал чуть позже на этом же банкете от самого Опанаса Гельвециевича лично. Вызывают О. Г. на «самый верх». Говорят: «Хотим назначить вас послом. (Почему вдруг его послом, куда послом, не знаю, О. Г. не открыл.) Справитесь ли? Работа трудная». — «Справлюсь, — отвечает О. Г. — Трудностей я не боюсь! Боюсь только своего характера. У меня такой характер, что я, если что не по мне, могу ведь и в морду!» Ну, уж после этого вопрос о назначении как-то сам собою отпал. (Дело было, кажется, еще при старом режиме — Лорис-Меликов, Нессельроде, царская бюрократия.)
Вернемся, однако, к событиям на банкете. Опанас Гельвециевич попросил слова, конечно же, сразу за Михайлой Петровичем и сказал (видно, еще за столом мысли его приняли кроме всегдашнего конского, еще и то направление, которое столь полно выразилось в истории с назначением).
— Есть прекрасные строки, — сказал О. Г., — э-э… там какой-то волею небес… э-э, рожден под гнетом службы царской… Да-да, именно так. Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес, у нас он офицер гусарский!.. Да, друзья, такая судьба ждала нашего Ивана Ивановича, как и многих других передовых людей того времени. Не то теперь! Теперь Иван Иванович — наш замечательный ученый, доктор наук, без пяти минут член-корреспондент нашей замечательной академии!..
Многие поперхнулись и выпучили глаза, не умея взять себе в толк, как это Иван Иванович, родившийся десять лет спустя после свержения самодержавия, оказался бы в гусарских офицерах. Придя в себя, все закричали: «Ура! Ура передовым людям нашего и того времени! Будь она проклята, тяжкая доля гусарского офицера! Виват академиа!» и проч.
Но тут поднялся Эль-К, и все приумолкли, всех живо заинтересовало, какова будет его реакция на директорское заявление. Но Эль-К выглядел так, словно ничего не произошло: знакомая ослепительная улыбка, точные и элегантные движения, неотразимый взор серых глаз. Женщины прошептали восхищенно: «Сероглазый король!» — но какой-то тайный завистник (у кого их нет-то) им в ответ зашипел: «Манекен! Чисто манекен!» Ну, быть может, если присмотреться, в улыбке у Эль-К сейчас и впрямь было что-то застывшее; но в тот момент я счел, что это, быть может, и домыслы — ну, выпил человек больше обычного (Михаила Петрович требовал, чтобы наливали обязательно в фужеры и пили до дна), устал, мало ли?
— Когда мы, — начал тост Эль-К, — впервые высказали саму идею Системы, было много возражений. Я полагаю, что большинство возражавших… упрямилось… хм… со страху! — (Робкие, удивленные смешки в зале: куда клонит?) — Наши дорогие коллеги боялись, как бы автомат не вытеснил человека. Я их хорошо понимаю. Они тревожились и радели о сохранении творческого статуса человека, о том, чтобы в соседстве с безжалостным роботом не захирело вдохновение, чтобы не погибло заключенное в прокрустово ложе машинных программ величайшее благо, дарованное человеку, — воображение! Это большая реальная проблема, друзья! В каком-то смысле эти люди правы, правы! Об этом нужно думать, и этого можно бояться! Потому что среди нас, увы, есть и такие, которые не скрывают своего торжества: «Ура! Машина будет открывать законы, а мы будем стричь купоны!» — (Смех.) — А есть и такие, которые вообще отрицают и творчество, и вдохновение. Для них эти таинственные и чудесные проявления — не более чем результаты физико-химических процессов, которые — дайте только время! — вполне можно будет продемонстрировать на той же вычислительной машине!.. Здесь много говорили что-то там такое о Моцарте, о музыке… — (Присутствующие переглянулись.) — Так вот… эти люди, — продолжал Эль-К несколько напряженно и без улыбки, — эти люди напоминают мне скорее Сальери! Они музыку хотят разъять, как труп! Поверить алгеброй гармонию!.. — (За столом быстрый ропот и тишина.) — Но нет, друзья! — Эль-К засмеялся и широко повел рукой. — И те и другие не правы! Ваши обоюдные претензии напрасны! Потому что мы вступили в принципиально новую эпоху, когда Сальери и Моцарты сидят как добрые друзья за одним столом! — (Голоса: «Они и прежде сидели!») — Я имею в виду, что противоречия между ними, как говорится, носят сегодня неантагонистический характер! Каждому свое! Человеку — воображение и вдохновение, машине — длинные и скучные расчеты, облегчение тяжелого труда исследователя. Моцарт и Сальери останутся на сей раз друзьями навсегда! Итак, за творчество, за вдохновение! Но и за машинную логику! За дружеский союз, связующий Моцарта и Сальери!..
5
Все (ну не все, конечно, а те, кто вообще разбирается немного, что к чему) были смущены, хотя и аплодировали из вежливости, но другие даже восхищались, как обычно, остроумием Эль-К и говорили: «А что? В этом что-то есть. Хорошо сформулировал!»
Меж тем пир продолжался, тамада наш задал бешеный темп, тост следовал за тостом без перерыва (я и сам с бокалом в руке нес какую-то околесицу, выступать я не мастер), и выходка Эль-К быстро забылась.
Скоро,
А я — сам не знаю как — очутился вдруг в одной компании с Эль-К и услыхал там занятные речи. Впрочем, это было, пожалуй, уже не за столом, за столом-то говорили о пустом, а в маленькой боковой гостиной, куда мы вышли проветриться и отдохнуть от застолья. С Эль-К были две дамы, приятные во всех отношениях, из числа его поклонниц, и два джентльмена, которые заслуживают того, чтобы описать их подробнее.
Начну с Валерия Александровича Витуковского. Назывался он у нас в городке «помощник прокурора». Я не знаю, какой на самом деле он имел чин, но действительно Валерий (у нас почему-то запросто звали его Валерий) был юрист и работал в нашей областной прокуратуре. Я не знаю также, что он собой представлял как специалист; кажется, у него по служебной линии не все было благополучно, поговаривали, что со своим начальством он не в ладах. Он был человек весьма увлекающийся, подвижный, и учрежденческая рутина, конечно, тяготила его. Интересовало его буквально все. (В этом он походил на Эль-К, которому, кстати, по-моему, подражал даже внешне, не обладая, однако, его талантами.) На темы социальной психологии, а также на темы применения вычислительной техники он написал даже несколько брошюрок, правда популярных. Сам себя по призванию он считал, собственно, не столько юристом, сколько социопсихологом. Был он горячий поборник научного прогресса, внедрения математических методов в управление хозяйством и обществом, занимался психологией и социологией. У нас в городке он первое время посещал все семинары без исключения, высиживая порою по два, по три часа на таких докладах, в которых ни звука не понимали даже сотрудники соседних лабораторий, занимающихся близкими по профилю вещами. Справедливости ради замечу, что в своем пристрастии к посещению научных семинаров он был не одинок. Хождение на семинары вообще часто превращается в своеобразное светское развлечение. Существует целая категория людей, которым важно сказать: «Я был на семинаре там-то…» или: «Я была на семинаре там-то» — потому что в эту категорию входят и дамы, и в немалом количестве. На семинарах у Эль-К, например, их бывало не меньше половины (от всех присутствующих). А у нас к тому же всегда торчало много приезжих журналистов, зарубежных гостей, которым хотелось посмотреть, как «живут и работают ученые». Публики иной раз набивалось порядочно, и естественно, что некоторые из них не столько слушали доклады, сколько вертели головами, выспрашивая у осведомленного соседа: «А это кто? А это? А вон там, за вторым столом, седовласый, это академик, да?» и т. п. Понятно, что присутствие Валерия приводило кое-кого в состояние легкого шока: «Как вы сказали, кто-кто, помощник прокурора?! А что он здесь делает?! Ловит кого-нибудь?! Что, крупные неприятности у кого-нибудь из ваших?! Нет? Пришел просто так послушать?! Доклад по квантовой теории поля пришел послушать, да? Ну, бросьте, не делайте из меня дурака, так я вам и поверил, скажите правду! Я никому не расскажу, ейей!» У нас на ученом совете кто-то даже поднимал вопрос о том, чтобы посоветовать Валерию умерить свою активность, дабы не вводить народ в смущение. Но мудрый Кирилл Павлович сказал, что делать этого не стоит, неудобно, все устроится само собой: Валерий походит, походит, да и перестанет, надоест ему ушами хлопать. Так оно и случилось: Валерий, как и многие другие любители, скоро поостыл (или он что-то почувствовал, или ему намекнуло его собственное начальство) и на семинары ходить перестал; продолжал регулярно являться только на семинар Эль-К, к которому питал глубочайшее почтение. Он честно сознавался, что и у Эль-К не понимает ни капли из того, что там говорится, но само созерцание Эль-К, по его словам, доставляет ему «эстетическое наслаждение», — я уже сказал, что он старался подражать Эль-К во всем. Эль-К это льстило, он находил, что Валерий далеко не глуп, не лишен способностей, хотя и не всегда бывает основателен…
Второй джентльмен из окружения Эль-К тоже вызывал меж нас, случалось, обширные толки и тоже приводил народ в немалое смущение. Еллин Леонтий Константинович. В просторечии Лелик. Настоящая фамилия Сорокосидис, из греческих контрабандистов, вероятно, как острили у нас. Лыс, мог бы считаться мужчиной дородным, если бы не комическая, чарли-чаплинская походка и временами внезапная взрывная подвижность и юркость. Он был прежде в нашем отделе ученым секретарем, я наблюдал его несколько лет. Работник он был никакой, но имитировал хорошо. Все имитировал — деловую и общественную активность, усталость, лень, боязнь вызвать недовольство Опанаса Гельвециевича, внезапную решимость бунтовать против начального обхождения, имитировал грусть, веселье и т. п. Многие так и принимали все это за чистую монету (хотя нет, последнее я написал все же скорее для красного словца — что-то не припомню ни одного случая) и возмущались его угодничеством или одобряли его принципиальность, но те, кто знал его получше, видели липу, видели, что это манипуляции на низшем энергетическом уровне, минимально необходимом для поддержания социального статуса, а единственная задача у Лелика при этом — сохранить силы… Основная сфера его деятельности была филателия. Здесь он был фигурой международного класса. Волевой, расчетливый, притом смелый делец, что, должно быть, знали во всем мире. Клиентура у него была повсюду. Письма получал он даже с Гаити. Отпуск свой он ежегодно проводил в Польше. Злые языки утверждали, что там у него находится главный резидент и что в другие страны он ездит также более всего с целью инспекционной. Насчет этого мне доподлинно ничего не известно, а вот насчет поездок по Союзу скажу, что Лелика ждали в каждом городе. В любой командировке у него с собой был кляссер, вот Лелик сидит в купе — купе всегда брал двухместное, на самолетах не летал, — перебирает марки и веки прикрывает удовлетворенно. «На сколько ж здесь?» — спрашиваем. Лелик тихо улыбается: «Да уж рублей на восемьсот, никак не меньше…» Нас он особенно не боялся. И мы видели, что еще на вокзале кто-то особенно горячо ему руку жмет; делаем вывод — местный любитель, жертва Леликовой финансово-филателистической политики. Уточняем потом у Лелика — да, так оно и есть!.. «Восемьсот?» — «Тыщу!» А у нас в городке некоторые приезжие, командировочные и т. п. тоже, бывало, прямо так и шли первым делом к Лелику. А бывало и так, например, что прибывает какая-нибудь зарубежная знаменитость, англичанин или японец, его ублажают, показывают достопримечательности — синхрофазотроны, лазеры, ту же Систему, — а гость все мнется, мнется, пока не выскажет наконец свое заветное желание: он, оказывается, очень хотел бы еще познакомиться с профессором Еллиным-Сорокосидисом! Наши, понятно, оскорблены в лучших чувствах, кто-то пускается объяснять, что Сорокосидис никакой не профессор, но гостю-то до этого дела нет! Появляется Лелик — мгновенно, будто за портьерой стоял! — походка уже не чарли-чаплинская — рысья, рысий же острый взгляд, кивок, а знаменитость, воровато озираясь, следует за Леликом в укромный уголок (домой их Лелик почему-то не приглашал, опасался, что ограбят, наверно), и извлекается заветный кляссер. Движения у Лелика отточены, как у фокусника! Три минуты, и все готово — Лелик выходит, опять услужливый, робкий, мальчик на побегушках, да и только! Я однажды видел, как он работает, вблизи. Два студента притащили ему большой старинный альбом, якобы доставшийся кому-то из них в наследство. Надеялись они получить за него рублей двести. Лелик твердой рукой взял альбом, листанул его, как картежник колоду — с треском, так, что даже пыль взвилась или дымок. Потом в глаз часовую лупу, в руку пинцет, раскрыл альбом, как свой собственный, уже точно на определенной странице, словно там была у него закладка, сказал: «Вот эта марка стоит четыреста рублей. Но вот, видите, у нее на обратной стороне царапинка. Поэтому я дам вам за нее рубль сорок копеек». Открыл другую страницу, снова абсолютно точно, сразу — не искал, не путался, сказал: «А вот эта марка стоит двести рублей. Но у нее порван зубчик. Поэтому я могу дать вам за нее семьдесят копеек. Итого: два рубля десять копеек. Остальные возьмите себе на память». Вот тогда-то я и понял, что значит профессионал!..