Человек случайностей
Шрифт:
Этим вечером не было призраков, только полная отзвуков тишина, расширяющая темную комнату до размеров концертного зала, пустого, наполненного этой звенящей тишиной. Звон нарастал, оглушительно валился со всех сторон, поглощая ее крик. Неужели она и в самом деле кричала? Лавина звуков накрыла ее с головой.
Дорина села, чувствуя дурноту и головокружение. Завтра она поедет к Клер и никогда уже не вернется к Остину. Их разделит стена кривляющихся обезьяньих рож. Она предаст его, а он в отместку убьет их любовь. Была драгоценная тайная верность, которую она должна была хранить до тех пор, пока не наступит момент, когда они снова
«Мэвис соберет мои вещи, – думала Дорина, – и я, как заколдованная, спущусь к автомобилю. Клер схватит меня за руку, будто полицейский, и затащит внутрь».
Дорина сжимала голову ладонями. Снова разыгралась буря звуков в огромном зале. Спасите, молила она, спасите. Impossible de trop plier les genoux! [5] Она опустилась на колени возле кровати.
Коленом коснулась чемодана. Вытащила его, потом встала и включила свет. Сняла халат, надела блузку, юбку, туфли. Побросала вещи в чемодан. Собрала волосы, завязала ленточкой. Набросила дождевик. Отыскала сумочку с деньгами. Постояла, прислушиваясь, возле двери, потом тихо сошла по лестнице. Из кухни доносился оглушительный смех. Дорина вышла и неслышно закрыла за собой дверь.
5
из черной глазури (фр.).
– Давай уедем в Канаду, – предложила Митци.
– Еще чего, – возразил Остин.
– А что, начнем жизнь заново.
– Не получится. Признаем честно – мы свое отжили.
– Ты ужасный нытик, – заметила Митци. – Налей себе еще виски. У тебя всегда находятся отговорки. Ты же знаешь, что ругаюсь я только потому, что тебя люблю. Хорошо знаешь, разве нет?
– Знаю.
– И прощаешь?
– Да. Знаю, что ты меня любишь. Мы многое можем друг другу простить. Не думай, что мне наплевать на твою доброту и любовь. Я, конечно, плохой человек, но не до такой степени.
– Я тебя очень сильно люблю, мне так хорошо с тобой разговаривать, нам хорошо, правда?
В комнате Митци горела только одна лампа; они оба сидели возле стола, а бутылка стояла между ними. Сумерки душные, дверь распахнута настежь, но воздуха все равно не хватает. Расставленные вокруг стола пухлые кресла напоминают зрителей. На каминной полке неясно виднеются фарфоровые гномики и девичья фигурка – немецкая пастушка. Остину тепло, уютно, он чувствует желание. Рукава закатаны, рубашка расстегнута, он вспотел. Капельки пота стекают по шее, прикрытой отросшими спутанными волосами. Капельки пота стекают по груди. Он потирает грудь и с удовольствием замечает, что на ладони остались следы грязи. Украдкой нюхает пальцы. Ему хорошо, хорошо вот так, слегка под хмельком. Под мышками рубаха потемнела. Так же точно, как платье Митци – голубое, с вырезом, в котором видна темная влажная ложбина между грудями. Он гладит ее руку, она – его. Ее пухлые руки покрыты рыжеватым пушком, под светом лампы золотящимся, как молодая поросль.
– Какие у тебя голубые жилки, жаркие и вроде как упругие, я чувствую, как по ним течет кровь, – сказала она, ведя пальцем по его шее.
– Щекотно…
– Кстати, о Канаде, почему бы нам и в
– И там не удалось бы спрятаться от нужды и безнадежности.
– Можно хотя бы попробовать. Там хорошо платят. Я пошла бы работать машинисткой, ты тоже начал бы искать…
– Сладкие бредни, и ты сама тоже сладкая. Боже, какая жара. – Он наклонился и поцеловал у сгиба локтя мягкую, влажную и чуть грязноватую руку.
– Ах, Остин, если бы ты знал, как я тебя люблю…
Он посмотрел на ее крупную голову, округлое, загорелое лицо, простодушное, здоровое, коротко подстриженные рыжеватые волосы. И глаза – какого же они цвета? Зелено-синие с легким серым оттенком. Большие, полные нежности. Хорошие.
– Я подлец, – произнес Остин, – и поступаю бесчестно. Я тебя предупреждал.
– Не надо так говорить, Остин, лучше расскажи мне о Дорине.
– Нет. Никогда.
– На мой взгляд, никуда бедняжка не годится, разве что на помойку.
– Не груби!
– Извини, но она и в самом деле очень странная, сбежала, какой толк… и какая тебе радость от такой семейной жизни?
– Никакой. У меня и не было настоящей семейной жизни.
– Ты, наверное, ее боишься. Она страшная, как утопленница.
– Нет, она ангел.
– Но какой-то жуткий…
– Именно.
– Мне ее жаль. Самое плохое в жизни – стать ненормальным.
– Верно.
– Ты хотел детей?
– Детей, с ней? Да ты что!
– Налей себе виски, дорогой.
– Нет с ней ни опоры, ни опеки… А я ее и опора, и опека.
– Тебе нужна жена сильная, как конь.
– Будь моим конем, Митци, – рассмеялся Остин. – Разреши тебя оседлать, и помчимся в Виннипег, где будем жить-поживать долго и счастливо.
– Если бы ты только захотел!
Остин вместе с креслом подвинулся еще ближе. Положил голову на крепкое, теплое, ядреное плечо. Через ткань платья он почувствовал губами теплоту кожи и задрожал.
– Ах, Остин…
– Говори дальше, мой першерон.
– Я и в самом деле твой першерон?
– Я свинья, ты свинарка, прекрасная пара.
– Нет, нет, мы сейчас почти как боги.
– Мы так близки сейчас и можем говорить обо всем.
– Прошу, расскажи мне обо всем. Бьюсь об заклад, что с Дориной у тебя в постели ничего путного не выходило.
– Правда. Отсюда отчасти все неприятности.
– У нас все было бы как надо. Ты, наверное, чувствуешь?
– Ты тоже можешь почувствовать, если хочешь.
Он взял ее руку и положил туда, где она могла почувствовать. Снял очки. Оба со вздохом закрыли глаза. Сначала колено, а потом и рука Остина проникла под голубое платье. Он поднял голову и начал елозить губами по щеке Митци.
Через несколько минут Остин очнулся. За дверью что-то загрохотало. Такой грохот мог означать только одно: кто-то скатился по ступенькам до самой входной двери. Остин вскочил. Он чувствовал себя пьяным и грязным. Накинул пиджак. Вышел на площадку и включил свет.
Внизу, скорчившись, лежала Дорина. Взгляд ее был устремлен вверх, на него. Потом она дернула ногой, встала на колени, поднялась. Будто парализованный, Остин глядел на судорожно двигающиеся ноги, растрепанные волосы, руку, вцепившуюся в сумочку, маленькую ступню, шарящую потерянную туфлю. Потом что-то завертелось, что-то взорвалось, и она исчезла, только хлопнула громко входная дверь.