Человек со звезды
Шрифт:
– А ты о них думал? О людях?
– Я только о них и думаю.
Как накалилась, так и погасла. Выключили. Свен и выключил. Верно, о людях он думает, чего зря заводиться. Другое дело, что думает он о них как-то не по-людски, но это уже – издержки инопланетного происхождения… Одернула себя: неужто веришь, что он – со звезды?.. А откуда? Не из Красно же кокшайска, в самом-то деле… Чужой он. Чужой, чужой, чужой! И чем скорее отвяжется, тем лучше, тем легче. И ей, Зойке, и всем, всем, всем… Сколько у него времени осталось?
Спросила:
– Сколько у тебя еще времени?
Свен
– Не могу подсчитать. Выключиться сложно, держу эксперимент. Часов пять, наверно. Или меньше…
– Так мало?!
Казалось, только пятнадцать минут назад – не больше! – входила голышом в теплый Атлантический…
– Увы, Зоя, время сильнее нас.
Время всегда было сильнее нас. Только фантасты в своих книгах вольно подчиняли его людям, обходились с ним, как со старым будильником: захотел – на час подвинул, захотел – вовсе остановил. Но и с фантастами время не чикается: и сами они помирают, и книги ненадолго переживают их…
Как хотелось бы Зойке вернуться назад, во вчера, сбежать с работы пораньше, приехать в свой Девятый проезд до темноты и никого не встретить под тополем!
Пусть бы кто другой нашел Свена.
Пусть никто не нашел бы его!
Известно: человек предполагает, а Бог располагает. Вон ведь как выходит: Бог един для всей Вселенной, раз смог он свести в урочный миг двух разных представителей двух разных цивилизаций. Захотел – смог. На то он и Бог!
А Свен-то, Свен куда следом?..
– Зажгите свет! – воскликнула она.
И конечно же сразу же он зажегся, зажглось солнце, все кругом замечательно осветило, и Зойка, сощурившись, вышла в чистое поле, в ромашки, в лебеду какую-то, в травы, травы, травы, которые, как пелось некогда, не успели от росы серебряной согнуться. Согнуться не успели, а трава в поле мокрой была – ну не от росы, ну от дождя, к примеру. Зойка стояла по колено в мокрой и холодной траве, а мимо громыхал товарняк, который вез колбасу от Москвы до самых до окраин. Зойка уже ничему не удивлялась. Она не удивилась и тому, что колбасу везли на открытых железнодорожных платформах, везли аккуратными штабелями, а сама колбаса более походила на свежесрубленные мачтовые сосны. Но в полуметровых в обхвате срезах колбасных бревен легко угадывалась и розовая забытая нежность «докторской», и белые жировые пятнышки «любительской», и темно-вишневая упругость «салями», и раблезианская наглость «ветчинно-рубленой»…
Колбасный сытый дух витал над русским полем. Былина.
Бесконечно шел поезд. Начинался за горизонтом и пропадал за ним. Прогибались, вопили под колесами рельсы, тяжко дышала насыпь, ходуном ходила многострадальная железная дорога, десятилетиями кормящая страну, на ладан дышащая родимая «железка», сработанная, говорят, еще писателем Гариным-Михайловским в промежутке между сочинением романов «Детство Темы» и «Студенты».
Чье это желание? – подумала Зойка.
И сама себе ответила: всехнее.
А приснилось оно, допустим, тому чуваку, что спал сейчас, не раздеваясь, в одноместной камере Зойкиного отеля.
– Все! – отрезала Зойка. – Не могу больше!
Не оглядываясь –
– Здравствуйте, – машинально сказала Зойка.
– Вы опоздали, – строго сказала женщина.
– Куда? – удивилась Зойка.
– К раздаче.
– К какой раздаче?
Женщина не ответила, открыла парадную дверь и вошла в дом. Зойка загипнотизированно двинулась следом. Да впрочем, плевать ей было, куда идти, лишь бы вырваться, выкарабкаться из колбы, в которую Свен – кстати, где он? – запихнул ее, и всех остальных виновных – невиновных запихнул, гад, и разглядывает, изучает: на что они все сгодятся? А на что они все годились? Да ни на что не годились, не пофартило Свену… Но где же он, где? Отстал? Заплутал в лабиринте супержеланий, растерялся, плачет, «ау!» кричит?..
А женщина спешила по приютскому коридору, и Зойка зачем-то не отставала, более того – страшилась отстать. До странности тихо было в доме, где, по разумению Зойки, все ходуном ходить должно. В коридор выходило множество дверей, Зойка мимолетно заглядывала за них и видела пустые комнаты, заставленные пустыми малышевыми кроватями. Даже постельного белья не было – только голые матрасы, от детских ночных конфузов потерявшие первоначальный цвет. И окна без штор, и полые шкафы с распахнутыми, зудящими на сквозняке дверцами, и пластмассовые мишки, зайцы, паровозы, брошенные впопыхах, забытые, поломанные. Уронили мишку на пол…
Боязно было Зойке. Хотелось крикнуть, но голос пропал, только шептать могла. Шла и шептала: «Господи, только не это! Господи, только не это!» А что «не это», не ведала.
Женщина добралась до конца коридора, до высокого окна в торце, толкнула раму, впустила в дом холодный рассветный воздух.
– Вы опоздали, – повторила. – Они ушли.
И впрямь был рассвет. Красное солнце вставало над пустым городом таким же пустым, как и дом. Пустая широкая улица упиралась в солнце, и асфальт, наверно, плавился там, потому что воздух противно пахнул гарью. Где-то далеко в памяти Зойки на минутку проснулось радио и красивым контральто приказало солнцу ярче брызнуть. Солнце не послушалось, оно не умело – ярче, оно не владело Зойкиной памятью на когда-то популярные песни.
– Видите, – сердито молвила женщина, – никого нет. Единственное, чем я могу вам помочь, так только вот… – Она подняла с пола куклу с оторванным глазом и протянула Зойке.
Зойка взяла куклу и машинально прижала к груди. Кукла внятно и больно вякнула: «Мама».
– Она вас признала, это хорошо, – сказала женщина. – Идите, милая, идите, а я здесь все опечатаю и оприходую.
Она прошла мимо Зойки, уже забыв о ней, уже думая, наверно, о тяжком процессе опечатывания и оприходования, а Зойка крикнула вслед: