Человек, создавший Атлантиду

Журавлева Валентина Николаевна

– Я спущусь один, - говорил Завитаев.
– Это будет разведкой. Если мне удастся дойти до дна кратера, я дам сигнал. Тогда пусть идут все... все, кто может и хочет. Одному мне не справиться.

– Добро.
– Ревзин выколотил трубку, сунул ее в карман. Надо заняться скафандрами.
– Он посмотрел на часы.
– Через двадцать минут скафандры будут готовы.

Я пошла с Ревзиным, мне не хотелось мешать Завитаеву. Массивный, грузный Ревзин легко протискивался в узкие люки, я с трудом поспевала за ним. Нам пришлось пройти вдоль всей лодки: скафандры хранились в кормовом отсеке, рядом со шлюзовой камерой.

Скафандры Ревзина висели а длинном, стоящем вдоль борта шкафу. Это были черные комбинезоны с цилиндрическими, закругленными

сверху шлемами. Дыхательные приборы, упрятанные в обтекаемые кожухи, лежали отдельно - на стеллажах.

Ревзин сосредоточенно возился со скафандрами. Я не хотела его отвлекать и молча сидела в стороне. Так прошло минут десять-пятнадцать. Потом Ревзин покосился в мою сторону и спросил:

– Значит, в романе у вас скафандры сверхпрочные?

– Сверх!
– весело ответила я.

Мне хотелось разговорить старика. Я сказала ему, что, по моему мнению, научная достоверность не всегда обязательна для фантастики. Отправил же Жюль Берн своего героя в путешествие на... комете.

– Может быть, и так, - задумчиво отозвался Ревзин.
– Мне почему-то казалось, что фантастика прежде всего литература научного предвидения.

– А как быть с "Аэлитой"?
– спросила я.
– Блестящая вещь, но где там предвидение будущего? Или Уэллс... Нет, писателя интересуют в первую очередь люди. Будущие люди, а не будущие машины.

Ревзин достал портсигар, повертел его в руках и снова спрятал в карман.

– Все-таки вы ошибаетесь, - сказал он.
– По-вашему, человек - это художественная литература, а машины - наука, техника. Разделение немного искусственное. Лев Толстой, Куприн и многие другие писали о животных - это литература? А современные машины куда умнее животных, я бы даже сказал, человечнее, живее... И самое главное - они созданы человеком. Они второе "я" человека. Вот вы написали в романе "сверхпрочные скафандры", и вам кажется, что этим все сказано. А для меня они так же прекрасны, как статуи Микеланджело, картины Репина, музыка Бетховена... До сих пор помню тот день, когда впервые взял в руки скафандр. Это была старая рейдовая маска японского образца. В ней можно было опуститься на семьдесять метров, часто отказывали клапаны... Но верите ли, я дрожал над ней. Я пять раз в день разбирал ее нехитрый механизм-и чистил, чистил, чистил... Маска барахло, дрянь, но я и по сей день благодарен ей за то, что она открыла мне путь в море. А потом были десятки разных аппаратов, и каждый имел свой характер, иногда строптивый, иногда покладистый, часто - коварный. И за этим угадывались мысли их конструкторов, поиски, удачи и неудачи тех, кто создавал скафандры. Иногда разбираешь аппарат, смотришь на какую-нибудь деталь и видишь: здесь конструктор не смог победить. Боролся и так и эдак, мучился - и не смог, отступил. Это чувствуется, как фальшивая нота в талантливой музыке... Я спускался с аквалангом, в шланговых скафандрах, в жестких аппаратах Кунке и Нейфельдта, сам проектировал скафандры - и даже думал, что все знаю и все понимаю. И вдруг появился Завитаев. Он пришел ко мне в конструкторское бюро и спокойненько сказал: "Нужен скафандр для спуска на глубину в двадцать километров". Я ехидно объяснил ему, что максимальная глубина океана, к сожалению, не превышает одиннадцати километров. Он пожал плечами: "Пустяки! Мы будем спускаться в кратеры подводных вулканов". Я еще не знал. зачем нужно спускаться в эти кратеры, но уже доверил Завитаевусразу, с первых же слов. Черт побери, ведь никто до него не додумался, что наибольшая глубина не в океанских впадинах, а именно в кратерах потухших подводных вулканов!.. Эти скафандры - я работал над ними три года - чем-то напоминают мне самого Завитаева... Может быть, дерзостью. Да, пожалуй, дерзостью и простотой. Ну-ка, потрогайте комбинезон...

Шероховатая оболочка комбинезона оказалась не то, чтобы очень тонкой, но удивительно гибкой, податливой. Ее можно было сжать почти без всякого усилия, как самую обыкновенную материю.

Я

не специалист по скафандрам, но это поразило меня. Глубоководные скафандры всегда жесткие, с бронированной оболочкой. Есть, конечно, и мягкие скафандры: давление воды уравновешивается в них давлением воздуха. На глубине в сто метров-десять атмосфер. Даже самый выносливый человек может пробыть в таких условиях считанные минуты... И вот скафандр. рассчитанный на двадцатикилометровый спуск (две тысячи атмосфер!), оказывается мягче гидрокостюма, в котором ныряют аквалангисты...

– Нет, скафандр не мягкий, - сказал Ревзин. Он был доволен произведенным эффектом.
– Точнее, мягкий и не мягкий. Чем глубже, тем он становится жестче. И это проще, чем вы думаете. Оболочка состоит из двух слоев. Наружный - пластик. Для прочности и изоляции. А внутренний слой - металлический. В сущности, это фольга, только крепкая. При спуске под воду она заряжается электричеством. Положительным электричеством от электростатического генератора. Одноименные заряды отталкиваются. Каждый участок оболочки стремится оттолкнуть противоположный ему участок. Это и заменяет внутреннее давление воздуха. А для человека статические заряды безвредны...

Ревзин с увлечением объяснял устройство скафандра. Оно действительно было предельно простым. И только одна часть вызвала у меня сомнения - двигатель. Это сооружение состояло из системы электромагнитов, приводивших в колебательное движение гибкую металлическую пластину, напоминавшую нечто среднее между спинным и хвостовым плавниками рыбы.

– Здесь то же достоинство, - сказал Ревзин.
– Предельная простота. Надежность и простота. Вы улыбаетесь? Честное слово, напрасно. Природа - хитрый конструктор, она не зря снабдила рыб именно такими плавниками. С этой штукой в скафандре можно развить скорость до десяти узлов. Она не сломается...

Телефонный звонок прервал Ревзина. Звонил Завитаев - нас ждали в шлюзовой камере.

Ревзин быстро закончил осмотр дыхательных аппаратов, и мы прошли в соседний отсек. Кроме Завитаева, здесь были капитан "Динго" Самарин - высокий, щеголеватый моряк, недавно пришедший из военного флота, Ермаков - помощник Ревзина, молодой человек в очках, на редкость серьезный и молчаливый, и Городецкий - один из сотрудников Завитаева, такой же самоуверенный и, по-видимому, такой же талантливый, как и сам Завитаев.

Ревзин доложил, что скафандры готовы.

– Хорошо.
– Завитаев посмотрел на часы.
– Надо спускаться. Скажите, капитан, как с "Иркутском"? Шторм не угрожает кораблю серьезными неприятностями?

Самарин ответил, что циклон проходит стороной, шторм сильный, но не опасный.

Видимо, Завитаев за это время продумал все до мельчайших деталей. Он отдавал распоряжения, удивившие меня предельной точностью и краткостью.

– Телепередатчик я с собой не возьму, - продолжал он, снова обращаясь к капитану, - но гидротелефонную связь будем поддерживать.

– Я спустил телекамеру, - сказал Самарин.
– Мы сможем наблюдать за вами... до кратера.

– Хорошо, - кивнул Завитаев.
– Ну, тогда все... Давайте ваш скафандр, Павел Данилович.

Ревзин и Ермаков принесли скафандр. Я смотрела, как Завитаев надевает черный комбинезон. Безусловно, Завитаев шел на большой риск - гибель, роботов не была случайностью. Но ни сам Завитаев, ни те, кто помогал ему надевать скафандр, не произнесли ни одного слова об опасности. Я подумала, что за два года работы в океане они, наверно, прошли через многие трудности и у них выработался свой критерий опасного и неопасного. Это было плохое объяснение, но все-таки объяснение. Та смутная мысль, которая возникла у меня, когда Завитаев следил за спуском роботов, появилась вновь. Я подумала, что Ревзин прав: главное в Завитаеве - полная уверенность в возможности по-своему управлять событиями, быть над ними. Но откуда бралась такая уверенность, на чем она основывалась? Ответить на эти вопросы я не могла...