Человек в тумане
Шрифт:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава пятая
Много домов в Лондоне. Больших и малых, одинаковых и разных. В старых кварталах дома, хотя и приняли общий копотный тон дымного города, все же отличимы друг от друга не только по номерам. Каждый строился, окрашивался и украшался по вкусу хозяина и обязательно иначе, чем у соседа. Другое дело новые окраины или кварталы, отстроенные на месте домов, уничтоженных бомбежкой во время войны. Здесь ни время, ни туманы, ни копоть еще не успели затушевать светлые стены и яркие крыши коттеджей. Молодая зелень еще не разрослась, и солнце, хотя и нечасто, весело
А подойдешь ближе, и вдруг в каком-нибудь уголке, словно из открытого склепа, потянет стойким запахом тлена и ладана. Есть у старых английских домов свои имена. Не просто номер с фамилией владельца, а имя дома: "Аллен-хауз", "Роза", "Виктория", "Норд" или "Малютка". Теперь редко кто соблюдает эту традицию, считая более удобными условные почтовые цифры, но все же иногда и на новом фасаде появляется собственное название дома.
Стоит почти в самом конце города, по дороге в Гастингс небольшой коттедж с гордым названием: "Мой дом". Название написано английскими буквами, а слова русские. И живет в этом доме Борис Аркадьевич Барклаев, английский гражданин, давно променявший русское золото на британское подданство. Живет тихо, набожно, со своей умалишенной старухой женой и множеством птиц, певчих и непевчих. Птиц он не любит, хотя никому в том не сознается. Это его семейная тайна.
Когда-то Борис Аркадьевич жил сам, как птица, широко и вольно. Не сеял, а пожинал. Владел землей и лесами, думал, не будет конца его власти над людьми, рожденными в бедности. Мои деньги, моя земля, мой бог и мой царь! Осталась ему в утешение старости только надпись: "Мой дом", да и то сделанная по-английски. Борис Аркадьевич возненавидел свободу, которой уже не имел. Жил воспоминаниями того, что надо метить словом - "когда-то".
Отзвенели колокола белоэмигрантских молебнов, отмерли естественной смертью законные и самозваные престолонаследники с их балами и куцыми парадами на чужих площадях. Постепенно затихли склоки и прекратились суды над казнокрадами и взяточниками. Воровать стало нечего, и не за что было давать взятки.
Борис Аркадьевич прекратил пожертвования "во славу русского оружия" и поспешил разместить остаток капитала по надежным английским компаниям. Жил на доходы от акций. Жил скучно, без каких-либо надежд. Своих родных и друзей растерял, к большому английскому обществу не пристал. Уже никто не слушал его хвастливых рассказов о прошлом и слезливых жалоб о настоящем. Стало вдруг безразлично, действительно ли был он прямым потомком Барклая де Толли или это обычная эмигрантская выдумка... Скучно.
Тогда-то и завел Борис Аркадьевич птиц. Вернее, настояла на этом его тронутая разумом супруга, считавшая себя великой трагедийной актрисой.
– Все гибнет! Все умирает в жалком мире заблудившегося человечества. И нет большего наслаждения, чем наслаждение видеть в темнице того, кто еще хочет свободы!
Клетки с птицами расставили, как тюремные камеры. По свистку кормили, по свистку закрывали на ночь темным холстом. Наказывали взбунтовавшихся, через решетку секли розгами, переводили в карцер на голодный паек, а то и казнили. За свои и чужие грехи.
Поначалу Барклаев терпел жестокую выдумку сумасшедшей актрисы, потом свыкся и сам находил в этой игре тайную усладу, иллюзию неограниченной власти. Во время войны словно бы омолодился мистер Барклаев. Вытащил полуистлевший, будто бы подлинный
Окончилась война. Комитет ликвидировали, многие старики эмигранты не захотели оставаться на чужбине - уехали в Советский Союз. В побежденной Германии появились на свет мелкие и крупные организации послевоенных эмигрантов. Крикливые и шумные "объединения", "национально-трудовые союзы". Шефы у них были старые, хорошо знакомые Борису Аркадьевичу, и деятельность "Национально-трудового союза" докатилась до Лондона, но Борис Аркадьевич не стремился занять видный пост в этих новых организациях. По-прежнему он заходил с сумочкой в руках в советскую торговую миссию. Просил газетку, надоедал пустыми проектами расширения торговли с Англией, принюхивался. Дома развлекался заключенными птицами и пополнял архив "историческими фактами".
Вроде ничем другим не занимался, ни с кем не знался. Сам об этом говорил всем и каждому... "Исторические факты", накапливаемые Борисом Аркадьевичем, носили не совсем обычный характер. Чаще всего это были сообщения иностранных корреспондентов о России или клеветнические статейки о жизни советских людей. Вот и сейчас Борис Аркадьевич задумался над неожиданным сообщением:
"Это уезжают с Лейстер-сквера русские, пытавшиеся схватить поляка, чтобы доставить его на советский пароход".
– Вэл, вэл, вэл*, - пробормотал Борис Аркадьевич. - Уж не тот ли это полячишко, что сбежал года два назад?.. Конечно, так оно и есть! Пригодится!
______________
* - Так, так, так (англ.).
Борис Аркадьевич достал папку с пометкой: "Ян Валькович - кличка "поляк", на левой руке меченый", и вложил туда газету.
В доме, обставленном на старый русский манер, с тяжелой мягкой мебелью, плотными шторами и давно незажигавшимися канделябрами, было тихо. Привычно попискивали заключенные птицы в клетках, занявших длинный соседний с кабинетом коридор, глухо завывала в верхней спальне жена, произнося очередной трагический монолог. Борис Аркадьевич присел у зеркала возле окна и специальной машинкой начал выстригать волосы в ноздрях и ушах. Краем глаза он увидел, что на противоположной стороне улицы остановился автомобиль. Из него вышел полный мужчина и, перейдя улицу, быстро прошел в калитку "Моего дома".
Борис Аркадьевич спрятал машинку, вернулся к столу и, раскрыв лежащую на виду библию, стал читать громко первое, что открылось, в то же время видя, как гость входит в комнату.
– Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде нежели отойду и не будет меня!
– Не отступлю и буду рядом с тобой ныне и присно! - весело сказал гость, протягивая большую сильную руку.
– Сердечно! Какими судьбами? Рад очень, с приездом, - вскочил Борис Аркадьевич, - поздравляю, Данила Матвеевич! Семь бед - один ответ!