Человек. Капитал. Панвитал. К основам теоретической экономики

Торубара Александр

Термин витал, которым озаглавлена работа, введен мною в противовес общеупотребительному термину капитал, так как в действительности в процессах и капиталистического производства авансируется не только капитал. В действительности он авансируется еще и с некоторым „довеском“ (предназначенным для личного потребления самого капиталиста и его семьи). То есть авансируемая сумма больше, чем собственно капитал (из этого, кстати, вытекают достаточно далеко идущие выводы. Но об этом дальше.).

Для ее обозначения понадобился новый термин. Я обозначил его словом витал (от лат. vitalis – жизненный). В последнее время, как грибы после дождя, множатся публикации, посвященные преступлениям павших (скорее – выродившихся) уже коммунистических режимов и в особенности КПСС, как, например, „Золото партии“ И. Бунича. Ничего не добавляя к пониманию сути произошедшего, они лишь умножают количество фактов, „достойных … лишь осуждения и скорейшего забвения“. (Ф. Энгельс. Анти-Дюринг, с. 19.) Подобные публикации, кроме всего прочего, еще и выдают преступный финал грабительской эпопеи, каковым по сути является горбачевская „перестройка“ со всеми ее последствиями, – очередное

преступление, прямое продолжение преступлений предшественников, – за некое благодеяние, „отход“ от этих преступлений. Для действительного же понимания этих фактов необходимо выяснить те основополагающие идеологические истоки, из которых эти факты выросли. Надо выяснить, где, на каком этапе совершенно правильная вроде бы морально-этическая основа коммунистической идеологии – стремление к социальной справедливости – начала оборачиваться (диалектика!) своей противоположностью в процессе воплощения в конкретную социально-экономическую концепцию. И именно это автор и поставил своей задачей.

Восприятие материала затрудняется по крайней мере двумя обстоятельствами. С одной стороны, широкая публика, не имеющая специальной экономической подготовки, считает себя недостаточно компетентной (несмотря на то, что политическая экономия преподавалась буквально в каждом советском вузе независимо от профессиональной направленности, а людей с вузовскими дипломами у нас больше, чем в любой другой стране – действительно „хоть пруд пруди“) – прятать голову в песок по примеру страуса как-то привычнее и удобнее. С другой же стороны – специалисты, являющиеся профессиональными советскими экономистами, оказываются если не в абсолютном, то во всяком случае в подавляющем большинстве настолько „зашоренными“ рамками трудовой теории стоимости, что оказываются совершенно неспособными к восприятию чего-либо, выходящего за ее пределы (о самостоятельном критическом взгляде и говорить нечего). Для них положения этой теории являются в буквальном смысле слова догматами веры, не подлежащими никакой рациональной проверке: „Верую, даже если абсурдно!“ В частности, в личной беседе весной 1995 г. один, казалось бы, достаточно молодой (40 лет) и, говорили, подававший надежды кандидат экономических наук, ударившийся, правда, в политику, этот вопрос даже обсуждать категорически отказался. Конечно, нельзя судить обо всех профессиональных экономистах по одному примеру, но позиция эта весьма типична для наших советских экономистов вообще (о реакции редакций „солидных“ журналов я уже упоминал).

Таким образом, предмет исследования оказывается не только объектом поиска объективной истины, но и в значительной степени вопросом нравственного выбора, вопросом веры и убеждений человека. А посему, видимо, предлагаемый взгляд на человеческую экономику будет завоевывать себе сторонников с большим трудом и вызывать бешеное сопротивление официозной экономической элиты. И причины этого известны достаточно давно:

„В области политической экономии свободное научное исследование встречается не только с теми врагами, с какими оно имеет дело в других областях. Своеобразный характер материала, с которым имеет дело политическая экономия, вызывает на арену борьбы против свободного научного исследования самые яростные, самые низменные и самые отвратительные страсти человеческой души – фурий частного интереса.“ (К. Маркс. Капитал, Т. I, с. 10.)

Серьезная же вдумчивая критика, в которой он, как и всякое новое явление, безусловно нуждается, будет в значительной степени затруднена. Так что читателя, отважившегося на ознакомление с предлагаемым материалом, ждет не только интеллектуальное, но в известной мере и нравственное испытание.

Придется выбирать между, с одной стороны, привычным принятием на веру отживших и уже доказавших свою несостоятельность догм и, с другой, – восприятием сквозь сито критического анализа нового взгляда на самые важные вопросы человеческого существования.

Второе, естественно, значительно труднее. Но я надеюсь, что не перевелись еще люди, способные на интеллектуальные и нравственные усилия. Не одними же только ворами и проходимцами вкупе с глупцами и ротозеями населен этот мир!

Беда ортодоксальных коммунистов, оставшихся верными своим идеалам (что само по себе достойно было бы уважения), в том, что они, как в свое время французские Бурбоны, „ничего не поняли и ничему не научились“ (да и не могли и не могут ничего понять – для этого необходимо выйти за рамки основополагающих положений марксизма, давно уже из „руководства к действию“ превратившихся в набор мертвых догм и потерявших смысл словосочетаний, то есть перестать быть „правоверными“ марксистами, а, следовательно, и коммунистами). Идеалы – это одно, а практическая их реализация и ее результаты – это другое. И если последнее резко расходится с первым – это как минимум повод для того, чтобы задуматься. А именно на это „правоверные“ коммунисты оказываются совершенно неспособными 5 .

5

Нынешним коммунистам (да и „прогрессивным социалистам“ и прочим „социалистам“ тоже) не грех бы взглянуть на себя глазами своих учителей: „… если основатели… и были во многих отношениях революционны, то их ученики всегда образуют реакционные секты. Они крепко держатся старых воззрений своих учителей, невзирая на дальнейшее историческое развитие…“ (Манифест коммунистической партии, цит. по: К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные произведения: В 3-х т., т. I, с. 136.) Увы, они оказались на это совершенно неспособными. И где теперь они?

Еще одна трудность сугубо субъективного характера. Когда на основании обобщения некоторого количества, скажем, конкретных столов говорят о столе вообще, понятно, что имеется ввиду некая абстракция, некий обобщенный образ и что реального соответствующего этому термину конкретного стола как такового не существует. Но когда речь в подобном же плане заходит о потребности вообще – эта абстракция почему-то начисто не воспринимается. Конкретные какие-либо потребности – сколько угодно, но потребности вообще –

это почему-то выше сегодняшнего понимания очень и очень многих. (Нет, читая эти строки, читатель с некоторой долей возмущения {„вы что же, совсем уж меня идиотом считаете?!“ 6 } отметит, что это вполне доступно его пониманию. Но когда речь заходит о потребности вообще, обобщенной потребности не просто как какой-то там абстракции, а как основе понимания стоимости – вот здесь разум начисто отказывается служить – настолько тяжел груз традиционных представлений и интеллектуальных догм.) И это те же самые люди, которые, во всяком случае, номинально, в свое время уяснили (или сделали вид?), как это труд в зависимости от нашей (субъективной!) трактовки его результатов может иметь совершенно разную качественную определенность (имеется в виду, конечно же, марксов абстрактный и конкретный труд).

6

Конечно же, нет. Во-первых, книга как-никак адресована лучшим, а человек, дочитавший хотя бы до этого места, надо полагать, относится именно к их числу, во-вторых, как говорил У. С. Моэм, „не следует считать публику большим идиотом, чем она есть в действительности“.

Особо следует упомянуть о логических натяжках и подтасовках, на которых построена господствующая и по сей день трудовая теория стоимости.

После К. Маркса ее сторонники отмахиваются от указаний на них ссылками на диалектику и „диалектическую логику“, позволяющую, в частности, перешагнуть через требования закона тождества традиционной логики (как это имеет место, например, в только что упомянутой трактовке труда).

Однако для того, чтобы в процессе рассмотрения какого-либо вопроса можно было отойти (даже диалектически) от логической определенности предмета (как говорят специалисты-логики, от А к не-А), необходимо указать процесс либо механизм, в результате которого происходит превращение А в не-А, или критерий, позволяющий перейти к рассмотрению его в иной качественной определенности. Например, если мы рассматриваем стол как таковой, то для того, чтобы рассматривать его уже не как стол, а что-нибудь иное (скажем, кучу дров), необходимо указать тот процесс, в результате которого стол переходит в новое качество, переставая быть столом (скажем, износ или слишком уж значительные повреждения), или критерий, позволяющий рассматривать его в новой качественной определенности (например, крайняя нужда в топливе, вынуждающая к сжиганию буквально всего, что способно гореть). Без этого все ссылки на диалектику и „диалектическую логику“ являются не более чем увертками, прикрывающими протаскивание заведомо несостоятельных тезисов и положений.

Скажем, диалектическое определение прямой как дуги бесконечного радиуса вполне адекватно – ведь в нем указан критерий перехода от кривой к ее противоположности – прямой. В соответствии с ним до тех пор, пока конкретная линия рассматривается в качестве дуги какого-либо определенного радиуса, она рассматривается именно как дуга (разновидность кривой). Для того же, чтобы перейти к ее рассмотрению как прямой, необходимо указать тот ориентир, который позволяет осуществить такой переход – в данном случае это бесконечность радиуса рассматриваемой дуги. Если отрезок дуги достаточно мал по сравнению с ее радиусом, мы в определенных отношениях можем пренебречь разницей в ее длине по сравнению с хордой и считать ее радиус бесконечным, а ее – отрезком прямой. Но до тех пор, пока такой переход не оговорен, мы не можем отойти от качественной определенности данного предмета с переходом к какой-либо иной качественной его определенности без того чтобы не впасть в логическую ошибку (типа „2 • 2 = 3, 5, 6, 7“ или „сколько вам нужно“). А именно это требование сплошь и рядом нарушается авторами и сторонниками трудовой теории стоимости.

Скажем, если нам говорят, что стол, порубленный на куски, превратился в кучу дров (или тот же стол ввиду крайней необходимости надо порубить на куски и бросить в топку в качестве тех же дров), нам возразить нечего. Или когда мы слышим, что дуга в случае, если ее радиус равен бесконечности, представляет из себя отрезок прямой, нам также нечего возразить. Однако, когда нам говорят, что в результате расслоения мелкой буржуазии на собственно буржуазию (капиталистов) и пролетариат собственность труженика, т.е. собственность, основанная на труде самого собственника, обращается в свою противоположность – собственность нетруженика, собственность, так сказать, „чистого“ собственника, и с помощью „пары фокуснических фраз“ (Ф. Энгельс. Анти-Дюринг, с. 39) пытаются заставить в это поверить (и при этом ничего вразумительного не могут сказать, что такое собственность вообще) – это, простите, жульничество 7 (и, как говорится, дай бог чтобы неосознанное) или, если угодно, софизм. Ведь разделение того, что, составляя единство, представлялось причинно связанным друг с другом, прямо указывает на отсутствие такой связи. Например, пропустив продукт сгорания – дым – через печь, мы отделяем его тепло от самих его носителей – газообразных продуктов горения. Ясно, что друг с другом они причинно не связаны, а каждый связан с чем-то третьим – в данном случае с процессом горения. И отделить процесс горения от процессов образования его продуктов и тепла невозможно. Попытка разрыва причинно-следственных связей закономерно обречена на неудачу: либо оба процесса или явления будут продолжать существовать, либо они оба прекратятся или исчезнут.

7

Один из первых моих читателей, солидный профессор, заметил: „Ну зачем же вы так Энгельса-то обижаете?“ Я с ним согласен – у Ф. Энгельса это добросовестное заблуждение, но у его последователей, через полторы сотни лет после Энгельса под видом истины в последней инстанции продолжающих навязывать самой жизнью опровергнутое и отвергнутое положение, это уже далеко не то добросовестное заблуждение, каковым оно было у Ф. Энгельса.