Чему не бывать, тому не бывать

Хольт Анне

— Жаль, — сказал Зигмунд, зевая громко и открыто, — что мы не смогли найти в ее жизни ничего, кроме мелких грешков. Никаких серьезных конфликтов. Немного зависти — она все-таки была успешной женщиной. Разногласия с налоговой инспекцией несколько лет назад. Размолвка с соседями из-за ели, которая заслоняла свет в кабинете Фионы. Так, ерунда. Дерево, кстати, срубили, не доводя дело до суда.

— Странно как-то, правда? — начала Ингер Йоханне и тут же прервала себя: — А это что тогда? — Она с беспокойством взглянула на Ингвара.

—

Тебе кажется, — ответил он. — Расслабься. Она спит.

Ингер Йоханне согласилась на то, чтобы колыбель Рагнхилль стояла в спальне, когда у них гости.

— Странно, — повторила она, — что вы не обнаружили ничего компрометирующего в жизни Фионы Хелле. Очень странно. Ей было сорок два. Вы наверняка что-то упустили.

— Попробуй сама, — предложил Зигмунд, которого слова Ингер Йоханне явно задели. — Пятнадцать человек несколько недель изучали ее жизнь чуть ли не с микроскопом, и в результате — ноль. Может же быть, что эта женщина просто-напросто была образцом добродетели?

— Образцов добродетели не бывает.

— Ну, а что с профилем? — напомнил Зигмунд

— С каким профилем?

— С тем, который ты должна была составить, — сказал Зигмунд.

— Я не могу составить профиль убийцы Фионы Хелле, — призналась Ингер Йоханне и допила свой кофе одним глотком. — Разве что крайне условный. И никто не может. Но я могу дать вам хороший совет. Найдите в ее жизни ложь. И тогда не исключено, что вам не понадобится никакой профиль. Тогда вы найдете того, кто ее убил.

— Или ту, кто ее убил, — в очередной раз поправил Ингвар, улыбаясь.

Ингер Йоханне не захотела тратить время на ответ, она уже быстро шла в сторону спальни.

— Она всегда так беспокоится? — прошептал Зигмунд.

— Да.

— Я бы этого не выдержал.

— Да ты вообще почти никогда не видишь свою семью.

— Перестань. Я провожу дома больше времени, чем большинство моих знакомых.

— Это еще не означает, что ты там подолгу бываешь.

— Подкаблучник.

— Идиот, — улыбнулся Ингвар. — Еще кофе?

— Нет, спасибо. Но вот это...

Он указал на дальний конец кухонного стола, где в пламени стоящей на подоконнике свечи желто-коричнево искрилась бутылка коньяка.

— Разве ты не за рулем?

— Машина у жены. Какое-то родительское собрание.

— Вот видишь!

Ингвар достал два бокала и разлил коньяк.

— Ну, за...

— Да не за что особо, — буркнул Зигмунд и выпил.

Когти Джека зацокали по паркету. Пес остановился в центре кухни и потянулся, широко зевая.

— Он как будто смеется, — пробормотал Зигмунд.

— Не «как будто», а точно смеется, — отозвался Ингвар. — Над нами, может быть. Над нашими заботами. Сам-то он думает только о еде.

Джек завилял хвостом и прошел к мусорному ведру, поскулил и принялся старательно слизывать жирные пятна и крошки.

— Твоя еда лежит в твоей миске, — прикрикнул Ингвар. — Фу!

Джек громко тявкнул и заворчал

на дверцу шкафа.

— Перестаньте его дразнить! Фу, Джек! — Ингер Йоханне вернулась, у нее на руках была проснувшаяся Рагнхилль. — Я же слышала, что она плачет. Она мокрая, поменяй ей подгузник, — обратилась она к мужу и, повернувшись к Королю Америки, приказала: — Джек! В корзину!

— Папина малышечка, — ласково произнес Ингвар и осторожно взял на руки дочку. — Мокрая папина малышечка...

— Да ты сумасшедший! — удивился Зигмунд.

— Это просто синоним к понятию «хороший отец».

Ингер Йоханне улыбнулась и следила за Ингваром глазами, пока он не исчез в ванной. Джек разочарованно пошел за ним. У двери в гостиную он остановился и еще раз просительно посмотрел на Ингер Йоханне.

— Корзина, — строгим голосом сказала она, и собака исчезла.

С первого этажа доносилась приглушенная музыка, которую гасила звукоизоляция — отчетливо слышны были только басы. Ингер Йоханне поморщилась, прежде чем загружать посудомоечную машину.

— Здесь плохая изоляция, — констатировал Зигмунд. Непохоже, чтобы он собирался уходить. — Можно? — Он указал на бутылку коньяка.

— Да-да, конечно. Угощайся.

Музыка становилась все громче и громче.

— Это наверняка Сельма, — пробормотала Ингер Йоханне. — Подросток. Одна дома, надо понимать.

Зигмунд улыбнулся и сунул нос в бокал. Я расслабился, удивленно подумал он. Есть что-то в этом доме, в атмосфере, свете, мебели. Есть что-то в Ингер Йоханне. В полиции поговаривали о том, что она слишком строгая. Они ошибаются, думал Зигмунд, погружая обожженную верхнюю губу в коньяк. Ожог приятно покалывало, он сделал глоток.

Зигмунд думал о том, что Ингер Йоханне никакая не строгая, она сильная, хотя и слишком волнуется из-за ребенка. Может, это не так уж и удивительно, если принять во внимание странную старшую дочь, чудаковатую девочку с задержкой в развитии, которая выглядит года на три младше своего возраста. Ингвар пару раз брал ее с собой на работу, и Зигмунд считал, что она может до смерти напугать кого угодно. То ведет себя как трехлетний ребенок, то спустя мгновение сказанет фразу, какую ожидаешь услышать разве что от студентки философского колледжа. У нее что-то не то с мозгами. Врачи не могут толком разобраться.

Зигмунду всегда нравился Ингвар, он хорошо чувствовал себя в его обществе. И все-таки они очень редко встречались в нерабочее время. Конечно, сразу после трагедии, когда дочь Ингвара, чистя водосточный желоб, упала вместе с приставной лестницей на мать и они обе погибли, Зигмунд его поддерживал. Он помнил свет низкого солнца сквозь кроны деревьев, два трупа в саду, Ингвара, который не произнес ни слова, не пролил ни единой слезы. Он просто стоял там, держа на руках маленького плачущего внука, как будто у него в руках была сама жизнь, и он сжимал ее так крепко, что мог раздавить.