Черчилль. Молодой титан
Шрифт:
«Как это выглядело со стороны?» — спросил первый лорд у адмирала Битти об этой атаке, ожидая услышать величественное описание их смелого галопа по пескам пустыни.
«Коричневые изюминки, разбросанные по большому куску сала», — ответил адмирал.
Это был совсем не тот ответ, который хотел услышать Черчилль, но он точно передавал впечатление. Наверное, точно так же ответил бы и сам Уинстон.
Первый лорд адмиралтейства сначала предложил Битти занять место его морского секретаря (правой руки первого лорда), и адмирал согласился. Но когда появилась возможность — год спустя, — назначить его командиром флота линейных крейсеров — «морской кавалерии», — Уинстон ни секунды не колебался, —
Уинстон слишком много времени посвятил изучению страны, знал и тонко ее чувствовал, чтобы не осознавать, какую эпическую роль ему выпало сыграть в истории военно-морских сил Британии. Он шел по стопам гигантов, которые разбили испанскую армаду в шестнадцатом столетии и наполеоновский флот в девятнадцатом. И Уинстон не хотел остаться в истории человеком, который позволил Германии — континентальной державе без великих морских традиций, — одолеть Британию. Выступая 9 февраля 1912 года в Глазго, он напомнил слушателям, что островная нация не может обойтись без мощного флота.
«Британский флот, — сказал он, — суровая необходимость. Со многих точек зрения германский флот — всего лишь предмет роскоши… Для нас это возможность существовать, а для них возможность нападать. Каким бы ни был значительным наш флот, мы не представляем угрозы для мирной жизни обитателей континента».
К сожалению, (может быть из-за перевода) эти великолепные и убедительные фразы вызвали шумное возмущение в Германии. Особенное раздражение вызвало слово «роскошь», которое сочли неуместным. Уинстон объяснял, почему островитяне вынуждены стать морской державой, а немцы восприняли это как хулу на военно-морские силы Германии. И вместо того, чтобы «начать все с чистого листа», германская пресса жаждала начать новые главы противостояния.
«Речь господина Черчилля полна угроз в адрес Германии, — писали в одной из франкфуртских газет. — Мы не можем позволить себе проглотить обиду. Германия никогда не смирится с моральным унижением…» Другая газета так комментировала выступление Черчилля: «Мы понимаем, что он преследовал свои интересы, рисуя перед аудиторией картину военно-морских вооружений Германии, которые представляют угрозу для Англии, вынуждая ее серьезно отнестись к ситуации, с которой она может встретиться».
Национальная гордость была так раздута, что не дала возможности увидеть в словах Черчилля истинный смысл выступления, их возмутило вообще само сравнение двух флотов. Они негодовали из-за того, что он не сказал ни одного доброго слова о противнике. На самом деле выступление отличалось уважительным тоном по отношению к Германии и тому месту, которое она занимает в мире. Германская пресса сочла, что Черчилль обвиняет немцев в неодолимом желании воевать, что лежит в основе их милитаризированной культуры.
Намерение вывернуть простое выступление в главную угрозу достигло пика. Через дипломатические каналы кайзер не замедлил дать понять, насколько он недоволен «невежественным выступлением Черчилля» — как он выразился. Он заявил, что это «провокационная для Германии выходка», и спрашивал, «какое извинение может быть предложено нам, чтобы мы могли не обращать внимания на речь, описывающую наш флот как «предмет роскоши»?»
Кайзер прекрасно понимал, что дело вовсе не в «провокационном» выступлении Черчилля. В тот момент, когда Черчилль предстал перед аудиторией в Глазго, лорд Холдейн находился в Берлине, выполняя сложную миссию — смягчить напряжение между Германией и Британией. Когда речь Черчилля появилась на страницах британских газет, Холдейн тотчас направился к кайзеру, чтобы ответить на могущие возникнуть у того вопросы, и объяснить, как речь соотносится с нынешней политикой Англии.
Будучи министром торговли и министром внутренних дел, Черчилль не представлял особого интереса для германского правительства. Но как первый лорд адмиралтейства он теперь стал фигурой номер один, и любой предлог немцы готовы были использовать против него.
Пытаясь обвинить Черчилля в том, что он вредит делу мира, кайзер и его ближайшие помощники, наверное, осознавали, насколько первый лорд особенно уязвим в этот момент. Страницы тех же самых газет, что перепечатали его выступление в Глазго, неделю назад были заполнены сообщениями о том, с каким негодованием обрушились на него политики собственной страны за его сопротивление ирландскому гомрулю. За день до выступления Черчилля в Глазго на него совершили нападение в Белфасте, где он вынужден был идти в сопровождении большого числа охранников, чтобы обсудить правительственные планы относительно самоуправления Ирландии. Он приехал, чтобы отдать должное партии ирландских националистов за поддержку Асквита, и, вместе с тем, был готов помочь в прохождении законопроекта.
Но ольстерские юнионисты не желали его помощи. И самое излюбленное словечко, которым они пользовались, описывая его визит — «провокационный». Они посылали Черчиллю предупреждение о том, что не желают видеть его на этом заседании, и теперь, когда он все-таки приехал, сделали то, что имели в виду, когда употребляли слово «провокация».
Ему не составляло труда остаться в Лондоне, чтобы избежать прямого противостояния. Вопрос о гомруле не доставлял английским политикам ничего, кроме беспокойства.
Как первого лорда адмиралтейства, политические сложности внутреннего управления Черчилля не касались. Но как видный деятель страны, он не хотел уклоняться от ответственности за решение. А оно было чрезвычайно сложным. И, похоже, заходило в тупик. Националисты настаивали на том, чтобы новый дублинский парламент отвечал за положение во всей Ирландии. Юнионисты же настаивали на том, чтобы протестантский Ольстер оставался под контролем лондонской администрации. Асквит надеялся, что, приняв требования националистов, можно будет убедить юнионистов пойти на некоторые уступки. Но, прибыв в Белфаст, Черчилль увидел воочию, что ни о каком компромиссе они не хотят и слышать.
Сотни полицейских и солдат были вызваны для охраны первого лорда и шести тысяч людей, пришедших на обсуждение. Журналисты писали, что этот район Белфаста более всего напоминал зону военных действий. «На случай, если прольется кровь в результате визита мистера Черчилля, — писали в «Дейли Миррор», — в разных концах города открыли временные госпитали для раненых, где находилось большое количество врачей и другого обслуживающего персонала».
Местная полиция была встревожена бесконечными донесениями о том, какое количество предметов, могущих служить орудием нападения, было изъято в разных дворах, большую часть огнестрельного оружия у владельцев тоже изъяли.
Джордж Бернард Шоу сказал Дженни, что бунт вполне может произойти, но он считает, что Черчилль не пострадает. «Не беспокойтесь за У., — писал он. — Его голова не пострадает, хотя они способны расколоть головы друг другу, ну и разобьют несколько окон». Эдди Марш, отправившийся в поездку вместе с Черчиллем, готовился к худшему, но решил, что сумеет создать атмосферу беспечной оживленности. «Жди, не исключено, что меня убьют, — писал он доброму другу поэту Руперту Бруку, — а если нет, то пиши мне длинные письма».