Чердак дядюшки Франсуа
Шрифт:
— Вот мы здесь сидим и мирно пьём кофе, а в Париже — смятенье. Вы не слышали, дядюшка, и вы, мадемуазель, что закрыты типографии, запрещены газеты…
Вальдек на минуту приостановился. Лицо г-на Пьера не отражало никаких чувств. Он продолжал смаковать свой кофе. Зато щёки Люсиль горели, когда она произнесла:
— Знаю, маркиз де Бюссон был крайне озабочен происходящим. А своих я ещё не видела. Вот отсюда я забегу к дядюшке Франсуа. Там-то уж, наверное, всё известно. Ведь Клеран наборщик и работает в типографии.
— Как странно, дядюшка, что вы так спокойны. Ведь неизвестно, чем всё это кончится! Иногда для того, чтобы возник пожар, достаточно одной искры. Но вы не слушаете
— Для меня теперь уже не может быть ни лучше, ни хуже, — с полным равнодушием ответил г-н Пьер.
Люсиль еле дождалась минуты, когда смогла наконец попрощаться и с достоинством, не выражая нетерпения, согласиться на предложение Вальдека её проводить.
— Мадемуазель, — сказал Вальдек, когда они вышли на лестницу, — катастрофа разразилась. Я уже сказал вам о газетах и типографиях. Но я не сообщил вам главного… — Вальдек незаметно для себя стал делиться с Люсиль не только тем, что было ему на самом деле известно, но и тем, что ему только мерещилось со страха. — Авторов несомненно начнут привлекать к суду, на них и владельцев типографий — налагать непомерные штрафы, сами песни конфисковать. Считайте, что с сегодняшнего дня песни Вальдека де Воклера кончили своё существование, вы свободны, мадемуазель. Я счастлив, что, быть может, указал вам правильную дорогу в жизни. Продолжайте подвизаться на поприще поэзии, у вас для этого имеются все данные. А имя ваше, благодаря моей предусмотрительности, осталось незапятнанным. Я рекомендовал бы вам избрать для сочинения модные романсы о любви и разлуке, о верности и измене. Поверьте мне, они сейчас пойдут в ход. А вы так одарены музыкально, что я не сомневаюсь в вашем успехе.
Советы Вальдека возмутили Люсиль. Вся затея с песнями была для этого повесы лишь коммерческим делом: нанять, уволить за ненадобностью, снова нанять! Впрочем, к чему эти упрёки? Разве она не рада своей свободе? К тому же глупо объясняться с Воклером и торчать здесь на лестнице, подвергая себя опасности второй раз быть настигнутой Катрин.
— Что же вы молчите, мадемуазель?
— А что я должна вам сказать?
— Что вы согласны… И ещё, не забудьте о главном условии. Сотрудничество Люсиль Менье и Вальдека де Воклер должно остаться тайной…
— Хорошо! — только и ответила Люсиль.
— Мадемуазель, вы так скромны, что и не напоминаете мне о деньгах, но я… я помню об этом. Ваша доля в последнем, я повторяю, в последнем издании — триста франков. Они в этом конверте. Пожалуйста, возьмите их.
В руках у Люсиль оказался запечатанный конверт.
— Спасибо!
Церемонно раскланявшись, Вальдек спустился по лестнице вниз… В воздухе после него ещё долго оставался запах дорогих духов.
Люсиль сжимала в руке конверт, не решаясь сунуть его в свой ридикюль.
«Что же делать дальше? Если начались волнения, неизвестно, во что они выльются. Что будет с отцом, Клераном, Ксавье?» Она хорошо понимала, что эти трое и их друзья непременно станут их участниками. А она? Какова будет её доля участия в том, что грядёт? Не настаёт ли минута, когда она сможет полным голосом выразить то, что волнует Париж?.. Ведь даже когда между нею и её слушателями стоял Вальдек — она смогла донести до сердец парижан свои песни. Она слышит их на улице, они доносятся до неё из дверей кафе и магазинов. Их поют на чердаке дядюшки Франсуа; Ксавье и Мишель мурлычут их себе под нос. Стоя на плоту, и колотя вальками по белью, их поют прачки. Каждый раз, проходя мимо них по набережным Сены, Люсиль с замиранием сердца прислушивается к написанным ею словам, которые поют чужие голоса. Пусть сегодня она должна сказать: «Прощай, песня!» Но перестать писать она не
Глава двадцать первая
Человек будущего
Сжимая в руках ридикюль, на дне которого лежал конверт с тремястами франками, Люсиль быстро взбежала по лестнице и постучалась к дядюшке Франсуа.
Потом, когда она мысленно восстановила события этого дня, она вспомнила, что дверь отворилась не на её стук, а потому, что навстречу из двери выбежал Морис в треуголке и форменной куртке. Одетый в такую же куртку Ксавье стоял в нерешительности посреди комнаты.
— А, мадемуазель Люсиль! — сказал Морис, уступая ей дорогу.
А Ксавье встретил её молчаливым наклоном головы.
— Ксавье!.. — только и сказала она.
На выразительном лице Ксавье можно было прочесть без труда тревогу за отца и радость от того, что он именно в эту минуту видит Люсиль.
И всё же он опять не нашёл для неё ни одного тёплого слова. Только медленно произнёс:
— Мы уходим на улицу, мадемуазель Люсиль… И когда вернёмся, не знаем. Во всяком случае, пока это неизвестно. Но вот отец… — Ксавье кивнул в сторону отца, а затем повернулся, заметил что-то неладное во всём его облике и бросился к нему.
Франсуа сидел как раз под своим портретом, написанным Люсиль совсем не так давно. Но в эту минуту он мало походил на своё изображение. Там, на холсте, был изображён жизнерадостный человек, полный сил. Не только потому, что портрет был поясной — ни в выражении лица, ни в осанке не чувствовалось, что это инвалид, человек без ноги. А сейчас в глаза бросалась именно его увечная правая нога, и от этого вся фигура казалась беспомощной, а выражение лица чуть-чуть испуганным.
Франсуа сидел неподвижно, устремив глаза на дверь, в которую уходил сын. Тяжёлые, рабочие руки бессильно опустились и висели вдоль тела. Растерянность, которую выражали лицо и вся фигура Франсуа, так не вязалась с представлением о нём как о неизменно весёлом, бодром, неунывающем человеке, что это потрясло и Ксавье, и Люсиль.
Что же так взволновало Франсуа? С улицы на чердак доносился издалека гул толпы, звуки единичных выстрелов. Они говорили о том, что общее недовольство не утихнет само собой, что грядут большие события. Его единственный сын уходил для того, чтобы принять в них участие. Франсуа хорошо знал, что, если дело дойдёт до стычки, Ксавье будет всегда в первых рядах. Не сам ли он его этому учил? Клеран и Жак тоже не останутся дома. И хоть Франсуа храбрился в разговоре с Клераном, в глубине души он понимал, что сам он инвалид, не может пойти вместе с сыном и биться с ним бок о бок. Сидеть и ждать — вот его доля! А вернётся ли Ксавье?
Ксавье обнял отца, расцеловал его и, стараясь не выказывать волнения, бодро сказал:
— Отец, радуйся за нас, что мы идём отстаивать наши права. Ты свою лепту в это дело вложил. Не горюй же от того, что не можешь идти с нами, и радуйся, что твой сын унаследовал от тебя право на борьбу.
— Ну что ж, — после короткой паузы произнёс Франсуа. — Я знаю, что ты должен идти. И знаю, что ты не отступишь. Я сказал бы, что благословляю тебя. Но мне такие слова не подходят: я оставляю их священникам и монахам. Иди и не отступай!