Череп Шерлока Холмса

Гейман Нил

— Видите ли, полковник! — сказал я с чувством. — Я совсем не против, если этот маньяк Мориарти провалится в преисподнюю, но дружбой с Холмсом я дорожу. У нас с ним, конечно, несколько разные жизненные цели, однако как человек он мне нравится.

— Ладно, ладно, — ответил полковник М. с усмешкой. — Как-нибудь мы продолжим этот разговор. А пока до свиданья. Вот ваш Лоусерский пассаж.

Я мельком глянул на часы над входом в здание. О боже, да мне бежать придется, чтобы успеть к другому выходу ровно к четверти десятого. Где те деньки, когда я играл в регби!

Карета ждала меня, как было условлено. Я и отдышаться не успел после пробежки по пассажу, как она доставила меня к вокзалу

Виктория. Здесь не обошлось без традиционного холмсовского маскарада, а также присутствия профессора Мориарти. Он, правда, не попал на поезд, потому что выскочил на перрон тогда, когда наш поезд уже отправился.

Холмс рассмеялся:

— Вот видите, несмотря на все предосторожности, нам еле-еле удалось отделаться от этого человека.

Я хмыкнул. Мне казалось, что здесь не обошлось без полковника М. Однако он не успел бы за то короткое время, что прошло от нашего расставания у пассажа, известить профессора о поездке Холмса в Европу.

Не буду повторяться, описывая наше путешествие. Могу только добавить, что, покинув Британию, Холмс впал в состояние меланхолии более тяжелое, чем бывало ранее в промежутках между делами. Сказывалась изнурительная жизнь последних месяцев, усталость, недосыпание и отсутствие нормального питания. Нервное возбуждение, в котором он пребывал неделями, теперь сменилось глубочайшей депрессией. По-моему, он постоянно думал о смерти, и даже величественные альпийские пейзажи не отвлекали его от мрачных мыслей. Я не хочу сказать, что он подумывал о самоубийстве; нет, скорее он пребывал в оцепенении, когда вконец измученному человеку уже в тягость любое действие, любая перемена, и смерть кажется лучшим лекарством от всех бед, лекарством, несущим долгожданный покой. Его меланхолия мало напоминала болезненное уныние, которое часто подозревают под этим словом: внешне он был бодр и казался вполне жизнерадостным, однако его юмор, что было заметно только мне, принял особое направление вслед за его мыслями.

Я помню его слова, которые он повторял, с некоторыми вариациями, снова и снова: «Моя жизнь прожита не совсем уж бесполезно, Ватсон. Благодаря мне воздух Лондона стал чище. А в тот день, когда я уничтожу Мориарти, я смогу с чистой совестью прекратить свою карьеру».

Если бы я не знал, в каком расстройстве находились сейчас его нервы, я бы удивлялся таким речам, исходящим от человека в возрасте, который принято называть цветущим. Холмсу не исполнилось еще и сорока лет, а он представлялся себе развалиной, годной лишь на то, чтобы выращивать розы где-нибудь в Суссексе.

Мне бы не хотелось повторять и мой рассказ о том, как меня убрали от Холмса у Рейхенбахского водопада. Никогда не казался себе легковерным человеком, однако меня до сих пор раздражает воспоминание о легкости, с которой я поддался на подложное письмо. Помню, на спуске к гостинице я оглянулся и увидел на тропе долговязую фигуру, спешащую к водопаду. У меня мелькнула мысль, что это Мориарти идет разделаться с Холмсом, но я мысленно отметил, что, кажется, начинаю заражаться от Холмса его параноидальным настроением, и выбранил себя за это. Мне казалось немыслимым, чтобы кто-то сумел выследить нас после всех тех предосторожностей, которые мы приняли в Британии и на континенте.

Признаю, я оказался не прав. Я бы написал — «с горечью», если бы результат встречи с Мориарти был таков, каким я представлял его, отправляя в печать рассказ, который назвал «Последним делом Холмса». К счастью, все обернулось не так трагично, но моей заслуги в том нет. О присутствии у водопада полковника М. я узнал много месяцев спустя. Однако об этом я расскажу ниже.

Еще долгие три года я оставался в убеждении, что навсегда потерял своего друга Холмса.

Хотя тела в пучине водопада найти было невозможно, все поверили в смерть Холмса и профессора Мориарти. Лестрейд выражал мне соболезнования, однако, мне кажется, в глубине души был доволен, что кто-то более умный перестанет совать нос в дела, которые он ведет, и смеяться над его методами расследования. Лондон, возможно, еще помнит тот громкий процесс, на котором, как писали газеты, «была подведена черта злодеяниям большой, хорошо организованной шайки преступников, во главе которой стоял известный ученый». О Мориарти в зале суда говорили глухо, ввиду его смерти судьи не вдавались в подробности его деятельности. Газеты, правда, смаковали три заветные буквы MWM, однако никто так и не догадался, что скрыто за двумя оставшимися литерами. Одно время я даже коллекционировал досужие догадки нашей прессы, но газетчики переключились на другие сенсации раньше, чем это успело мне надоесть.

Надо ли говорить, что большая часть нашей организации осталась вне поля зрения полиции, а наша с полковником М. роль так и осталась неизвестной.

Глава 8

Собака Баскервилей

Исчезновение Холмса поставило под угрозу мою писательскую карьеру. Я написал два исторических романа, которые, без сомнения, имели куда большую литературную ценность, чем мои детективные поделки, но в редакции их приняли с большим сомнением, и публика встретила их без интереса.

— Вот если бы вы продолжили писать о мистере Холмсе… — мягко посоветовал издатель.

— Мой друг умер, — отвечал я. — А кроме того, я никогда не хотел быть криминальным репортером.

— Тем не менее именно ваши криминальные репортажи пользуются успехом и все время переиздаются, а ваша повестушка о боксерах времен регентства не распродана даже на четверть, — хладнокровно ответил редактор. — Кого интересует описание старинного мордобития, когда можно пойти в любой спортивный зал и посмотреть бокс на деле. Если уж беретесь писать исторический роман, то хотя бы вводите любовную линию.

— Я ввел, — хмуро сказал я.

— Это называется «ввел»! — издатель возмущенно шлепнул по столу томиком моего второго романа. — Герой встречает героиню в девятой главе, потом в одиннадцатой и двенадцатой как-то знакомится с ней и проникается благоговейной любовью, после чего в тринадцатой отправляется на войну и выбрасывает свою даму из головы до самой последней, тридцать восьмой! Это что — любовная линия? А остальные тридцать четыре главы вы со смаком описываете постоялые дворы, бродяг разного звания и гербы всех без исключения друзей и недругов Черного принца! Да какое дело нашим читателям, что там было на гербе Чандоса? Если им приспичит это узнать, они могут взять справочник по геральдике. Сперва поучитесь писать исторические романы у сэра Вальтера Скотта, а уж потом… Сэр Вальтер о любовной линии не забывал!

— Взять хотя бы «Айвенго»… — вставил я.

— Да-да, «Айвенго»! Две красавицы — прелестная англичанка и колоритная еврейка, таинственный романтический герой, рыцарь без страха и упрека. А у вас кто? Какой-то полумонашек, не знающий, с какого конца браться за меч. Да что это за мода сейчас среди писателей? Вот возьмите мистера Стивенсона. Талантливый писатель. Талантливейший! А на что расходует свой талант? Как он с ним обращается, я вас спрашиваю? Вот «Остров сокровищ». Богатейший материал. Сокровища, пираты, бунт на корабле… И что он из него делает? Приключения школьника на каникулах. Пресное описание морской прогулки и бесцельные перемещения по острову. Начало хорошее, бодрое, энергичное — но где сюжет? Надо было ввести любовную линию, и роман был бы спасен.