Черепаший вальс
Шрифт:
— Это тот вкусный мед, который любит Гортензия?
Жозефина кивнула.
— Она не обрадуется, когда узнает, что мы его ели без нее.
— Но ты же не съешь всю банку?
— Кто знает, — сказала Зоэ, плотоядно улыбнувшись. — Банка новая, да? Ты ее где купила?
— На рынке. Продавец сказал, что перед едой его надо немножко подогреть на водяной бане, тогда он не засахарится.
Идея доставить удовольствие Зоэ, устроить для нее эту медовую церемонию, отодвинула мрачные мысли о Луке на второй план, и Жозефина расслабилась.
— Ты такая хорошенькая, — улыбнулась она, потрепав
— Я хочу быть коалой… И не надо будет причесываться.
— Выпрями спинку!
— Да уж, коалам живется куда легче! — вздохнула Зоэ, распрямляясь. — А когда вернется Гортензия, мам?
— Не знаю…
— А Гэри когда приедет?
— Понятия не имею, детка.
— А Ширли? О ней что-нибудь слышно?
— Я пыталась вчера ей дозвониться, но никто не подходил. Наверное, уехала на выходные.
— Я по ним скучаю… Скажи, ма, у нас как-то мало родственников, да?
— Да уж, родней мы не слишком богаты, — шутливым тоном ответила Жозефина.
— А Анриетта? Ты не можешь с ней помириться? Была бы хоть одна бабушка… Пускай она и не любит, когда ее так называют!
Анриетту все звали просто по имени: ни «бабушкой», ни «бабулей», ни просто «ба» она быть не желала.
Зоэ подчеркнула слова «хоть одна». У Антуана тоже было туго с родней. Единственный сын, родители рано умерли, с тетками, дядьками и двоюродными братьями он перессорился и с тех пор не встречался.
— У тебя есть один дядя и один двоюродный брат, это уже кое-что.
— Ну-у, это мало… У всех девочек в классе настоящие большие семьи…
— Ты правда скучаешь по Анриетте?
— По времени, да.
— «По времени» не говорят, говорят «временами» или «время от времени», любимый мой малыш…
Зоэ кивнула и замолчала. О чем она думает, удивилась Жозефина, глядя на дочь. Личико Зоэ помрачнело. Она размышляла. Казалось, всем ее существом завладела одна какая-то мысль, и она напряженно обдумывала ее в тишине, положив подбородок на руки и упрямо сведя брови. Жозефина молча следила за сменой выражений на ее лице, не хотела вторгаться в этот внутренний диалог. Глаза Зоэ то темнели, то прояснялись, лоб то хмурился, то вновь разглаживался. Наконец она подняла взгляд на мать и с тревогой в голосе спросила:
— Скажи, мам, тебе не кажется, что я похожа на мужчину?
— Нет, ни капельки! С чего ты взяла?
— А у меня не квадратные плечи?
— Нет! Что за глупости!
— Просто я купила «Элль». Его все девчонки в классе читают…
— И что?
— Не надо читать «Элль». Никогда. Там все девушки такие красивые… Я никогда такой не буду.
Рот у нее был набит: она жевала уже четвертый тост.
— Я, во всяком случае, считаю, что ты красивая и у тебя вовсе не квадратные плечи.
— Ну ты-то понятно, ты моя мама. Мамы всегда считают, что их дочери красивые. Разве Анриетта тебе это не говорила?
— Вообще-то нет! Она говорила, что я некрасивая, но если очень постараться, во мне можно найти что-то интересное.
— А какая ты была маленькая?
— Да ни кожи, ни рожи, на всех
— А прикольная?
— Не думаю.
— А как же получилось, что ты понравилась папе?
— Наверное, он как раз и разглядел то самое, «интересное»…
— У папы глаз-алмаз, да, мам? Он когда вернется, как ты думаешь?
— Не имею ни малейшего представления, малыш. Тебе надо делать уроки на понедельник?
Зоэ кивнула.
— Надо сделать их до того, как пойдешь в кино, а то потом голова будет другим занята.
— А можно мы вечером посмотрим вдвоем какой-нибудь фильм?
— Два фильма за один день?
— Можно посмотреть какой-нибудь шедевр, тогда будет совсем другое дело, это будет для общего развития. Я, когда вырасту, стану режиссером. Сниму фильм по «Отверженным»…
— Что это у тебя сейчас все «Отверженные» да «Отверженные»?
— По-моему, это ужасно красивая история, мам. Я прямо плачу, когда читаю про Козетту, с этим ее ведром и с куклой… А потом у них такая красивая любовь с Мариусом, и все хорошо кончается. У нее больше нет в сердце ран.
«А что делать, если любовь наносит рану в сердце, большую, как воронка от снаряда, такую огромную, что сквозь нее небо видно? — думала Жозефина, спеша на встречу с Лукой. — Кто знает, что он чувствует ко мне? Я не осмеливаюсь сказать ему: “Я вас люблю”, боюсь, что это слишком громкое слово. Я знаю, что в моем “люблю” прозвучит вопрос “А вы любите меня?”, который я тоже не решаюсь задать, боюсь, что он повернется спиной и уйдет, сунув руки в карманы. Неужели влюбленная женщина непременно должна переживать и мучиться?»
Он ждал ее у лодочной станции. Сидел на скамейке, руки в карманах, ноги вытянуты, длинный нос смотрит в землю, прядь темных волос падает на лицо. Она остановилась, приглядываясь к нему, прежде чем подойти. Беда в том, что я не могу быть легкой, свободной в любви. Мне хочется броситься любимому на шею, но боюсь его напугать, если смиренно подниму к нему лицо, молящее о поцелуе. Я люблю украдкой. Когда он поднимает на меня глаза, ловит мой взгляд, я подстраиваюсь под его настроение. В любви я становлюсь такой, какой он хочет меня видеть. Пылаю на расстоянии, а как только он приближается, сдерживаю себя. Вы ничего не знаете, Лука Джамбелли, вы считаете меня пугливой мышкой, но если бы вы прикоснулись к любви, кипящей во мне, то получили бы ожог третьей степени. Я нравлюсь себе в этой роли: веселю вас, успокаиваю, чарую, преображаюсь в нежную и терпеливую сиделку, подбираю крошки, которые вам угодно мне уделить, и делаю из них сытные бутерброды. Мы уже год встречаемся, а я знаю о вас лишь то, что вы прошептали мне тогда, в первый раз… В любви вы похожи на человека, потерявшего аппетит.
Он заметил ее. Поднялся. Поцеловал в щеку легким, почти дружеским поцелуем. Жозефина вся сжалась: поцелуй пробудил в ней смутную боль. Надо поговорить с ним — именно сегодня, расхрабрилась она вдруг, как часто бывает с очень робкими людьми. Я расскажу ему о своих несчастьях. Что это за возлюбленный, если от него надо прятать свои беды и тревоги?
— Как дела, Жозефина?
— Бывало и получше…
Давай смелей, велела себе Жозефина, будь сама собой, расскажи, как на тебя напали, расскажи про открытку.