Через годы и расстояния (история одной семьи)

Трояновский Олег

Устранение Берии значительно укрепило позиции Хрущева. Именно он был главным инициатором разоблачений, которые привели к падению Берии. А вскоре он уже стал первым среди равных, primus inter pares, как говорили римляне, а еще через год-другой он уже был primus без всяких pares. Такая закономерность в те времена была правилом: после ухода очередного вождя объявлялось, что отныне и во веки веков в стране будет действовать коллективное руководство. Так было после Ленина, так было после Сталина, так было и после самого Хрущева. Между тем каждый раз дело оборачивалось новым авторитаризмом. Для людей думающих уже тогда было очевидным, что виной тому — не отдельная личность, а сама система государственного управления.

Новое

руководство, пришедшее на смену Сталину, получило тяжелое внешнеполитическое наследство. «Холодная война» достигла своего апогея. Если бы уровень Международной напряженности можно было измерять подобно температуре человеческого организма, то к началу 50-х годов она, вероятно, перевалила бы за 41 градус. При такой температуре у человека часто появляются бред и галлюцинации. Именно в таком состоянии пребывали тогда и многие руководители, определявшие политику государств, будь то в Соединенных Штатах или Советском Союзе.

В Индокитае и Корее шла война. Генерал Макартур(командовавший американскими войсками на Дальнем Востоке, добивался от президента Трумэна разрешения применить атомное оружие против Китая. У нас отсутствовали дипломатические отношения с Западной Германией и Японией. Советский Союз фактически блокировал заключение договора с Австрией, где по-прежнему сохранялся оккупационный режим четырех держав. По инициативе Москвы были прерваны дипломатические отношения с Израилем. С братской в недавнем прошлом Югославией Сталин рассорился по причинам, которые оставались неясными для простых смертных. В результате предъявленных Турции территориальных претензий на Каре и Ардаган, а также требований предоставить Советскому Союзу особые права в районе проливов, наши отношения с этой страной, которые до войны были весьма дружественными, перешли в разряд напряженных. Казалось, в свои преклонные годы Сталин утратил ранее присущую ему осторожность и гибкость во внешней политике.

Вашингтон, со своей стороны, действовал настолько прямолинейно и, можно сказать, нахраписто, что это стало беспокоить даже его английских союзников. В начале 50-х годов сам Уинстон Черчилль, как об этом свидетельствуют лондонские архивы, был серьезно обеспокоен, как бы США не развязали атомную войну. Английский министр иностранных дел Эрнест Бевин в 1946 году заявил американскому дипломату и будущему послу в Москве: «Я знаю — все вы, американцы, хотите войны, но я не позволю вам развязать ее».

Так или иначе, обе стороны были заинтересованы прощупать почву и попытаться выяснить, каким воздухом дышат в противоположном лагере.

Уже 16 апреля 1953 года президент Эйзенхауэр произнес речь, в которой призвал новое советское руководство использовать имеющийся «шанс утвердить мир». Он потребовал от Советского Союза не риторических заявлений, а действий и конкретно назвал такие шаги, как достижение договоренности о перемирии в Корее, заключение австрийского договора, освобождение тех военнопленных, которые продолжали содержаться в СССР после войны, и реальный прогресс в области разоружения. И хотя через два дня государственный секретарь Джон Фостер Даллес выступил с резкой речью в худших традициях «холодной войны», как бы поправляя своего президента, тем не менее в советском руководстве выступление Эйзенхауэра было воспринято очень серьезно. Уже одно то, что оно было полностью опубликовано в советской печати, говорило о многом. Для тех времен это был редкий, можно сказать, исключительный случай.

Президиум ЦК поручил МИДу подготовить проект ответа президенту США. Молотов вместе с тогдашним главным редактором «Правды» Д. Т. Шепиловым и известным обозревателем Г. А. Жуковым засел за составление ответа. В особо важных случаях он предпочитал сам составлять официальные правительственные заявления, а не править тексты, подготовленные аппаратом. Министр считал себя журналистом с тех пор, как сразу после Февральской революции

редактировал «Правду». Он действительно умел точно формулировать мысль, хотя конечный продукт не отличался блеском стиля. Впрочем, Молотов и не придавал этому значения. Беда заключалась в том, что процесс сочинительства занимал очень много времени. Споткнувшись на каком-нибудь обороте или слове, Молотов мог долго примерять различные варианты, пока не находил выражение, которое его устраивало. В этом, как и во многом другом, проявлялся педантизм его характера, придирчивость, с которой он подходил ко многим явлениям жизни. Как правило, он предпочитал не писать сам, а диктовал, но не стенографистке, как это делал, скажем, Хрущев, а кому-нибудь из своих сотрудников.

Должен сказать, что Хрущев и Молотов в это время достаточно продуктивно координировали свои действие на внешнеполитическом поприще. Во всяком случае мы, работники секретариата Министерства иностранных дел тогда еще не замечали между ними каких-либо серьезных споров, а тем более конфликтов.

Так или иначе, но через три дня ответ Эйзенхауэру был готов, утвержден Президиумом ЦК и опубликован в «Правде» в качестве передовой статьи без подписи. Такая форма ответа сама по себе отражала ситуацию в советском руководстве на тот момент. Первый среди равных еще четко не обозначился в лице Хрущева, а Маленков уже не мог претендовать на эту роль.

Конечный продукт оказался, может быть, менее конструктивным, чем следовало, но Молотов оставался Молотовым, и он не склонен был раскрывать свои объятия, не удостоверившись в том, что взаимность ему обеспечена. Тем не менее ответ Эйзенхауэру в целом был позитивным.

Не остался в стороне и Черчилль, который вновь возглавил английское правительство. Выступая в парламенте, он призвал великие державы организовать «без долгих отлагательств» конференцию на высшем уровне. Чем вызвал раздражение заокеанских политиков, которые дали понять своему партнеру, что не одобряют несогласованных инициатив.

Этот эпизод, как и последующие дипломатические ходы Черчилля и Идена, говорят о том, как важно оценивать действия оппонентов без предвзятого мнения, объективно с учетом обстоятельств, сложившихся на данный момент. Действительно, во время войны, и особенно на заключительном ее этапе, Черчилль при поддержке Идена делал немало, чтобы осложнить отношения между союзниками и положить начало «холодной войне». Но прошло время, обстоятельства изменились, видоизменились и интересы Великобритании и ее правительства. Теперь дело обернулось так, что лидеры консерваторов по ряду внешних и внутренних причин оказались заинтересованными в разрядке международной напряженности. Отсюда и призывы, несмотря на недовольство Вашингтона, к созыву совещания на высшем уровне, отсюда и успешное сотрудничество Молотова и Идена в качестве сопредседателей Женевского совещания по Индокитаю в 1954 году, несмотря на серьезное противодействие правительства США, отсюда и приглашение Булганину и Хрущеву посетить Великобританию в 1956 году. Впрочем, это были последние серьезные попытки Лондона проводить независимую от Вашингтона политику, закончившуюся крахом во время англо-франко-израильского нападения на Египет осенью 1956 года.

Идее Черчилля о созыве совещания четырех держав на высшем уровне суждено было осуществиться только в 1955 году, но уже в конце 1953 года удалось договориться о встрече четырех министров иностранных дел, которая и состоялась в Берлине в январе — феврале 1954 года.

По существу, это была скорее конференция с пропагандистским акцентом. В центре внимания находился германский вопрос, а поскольку позиции Советского Союза и западных держав здесь не стыковались практически ни по одному пункту, то дело ограничивалось стремлением каждой из сторон представить свою позицию в наиболее привлекательном виде для мирового, и особенно для немецкого, общественного мнения.