Через Москву проездом
Шрифт:
Она стояла по ту сторону порога за полуоткрытой дверью, одной рукой ее придерживая, словно готовая захлопнуть в любое мгновение, другой опершись на уровне плеча о косяк, на безымянном и среднем пальцах этой руки желто-покойно блестели широкое обручальное кольцо и маленький, изящный, как голубиная головка, перстенек, губы у нее были тонкие, нервные, и, пока она говорила, они подергивались к правому углу рта, будто она силилась сдержать усмешку.
– Простите. Ничего не понимаю. – Жена глянула на Андрея, на дверь соседней квартиры, где они оставили утром чемодан с портфелем, улыбка сошла с ее лица, но осталась как бы готовность улыбки – готовность посмеяться вместе со всеми странной шутке. –
И все: и возраст этой женщины, и отчество ее, и весь этот прием – все это соединилось в ней в понимание, жена споткнулась на полуслове, миг какой-то продолжала смотреть на женщину, потом медленно перевела взгляд на Андрея.
– Андрей… – начала она.
– Ну, здорово вышло! – сказал он женщине, недослушав жену и зная заранее, что именно этого – говорить за нее, взять «бразды правления» в свои руки – хочет она от него. – Значит, вы… – Тут он запнулся, но никак по-другому невозможно было сказать, и он продолжил, надевая постепенно на лицо ту же, что у жены раньше, сияющую улыбку: – Значит, вы новая жена Анатолия Васильевича. И тоже Маша. А мы не знали. Ну конечно, мы не звонили, это вам соседка сказала, что звонили… не звонили – неожиданно так собрались… Как-то мы даже и не подумали, что Анатолий Васильич может быть в плаванье. Лена – моя жена, я муж ее, а с Анатолием Васильевичем они брат и сестра, по отцу…
Женщина в дверях переменила положение – отняла руку от косяка и прислонилась к нему бедром.
– Никогда он мне ни о чем подобном не говорил. Мыс ним, правда, в этом вы не ошиблись, – метнула она ресницами на Андрея, – недавно женаты, но от этого суть не меняется. И пустить вас, простите… не могу, нет. И давайте говорить об этом больше не будем. До свидания.
Дверь мягко захлопнулась, спружинив белесо-коричневым дерматином, скрыв собой и женщину, и единственно возможное пристанище их на несколько этих ленинградских дней. Все это походило на сцену из какого-то спектакля с шутовскими происшествиями, смотреть который тем смешней и интересней, чем нелепее события, случающиеся с героем, слишком это походило на такой вот спектакль, чтобы быть реально с ними происходящим, и оба они, когда дверь мягко сомкнулась с косяком, еще стояли какое-то долгое мгновение не двигаясь и молчали.
Наконец Андрей сделал над собой усилие и повернулся к жене.
– Пошли за вещами, – сказал он.
Лицо у нее было горькое и несчастное.
Теперь, под желтое вечернее сипение перегорающей подъездной лампочки, шаги его в крошащемся цементе площадки были глухи и громки. Андрей нажал кнопку звонка соседней квартиры, и тотчас, как днем, там что-то грохнуло, зазвякало и стихло на короткий миг – до чавканья открывающегося замка.
– Подожди! – крикнула Елена. – Ты что, зачем вещи? Собираешься в Москву?
– Вещи взять собираюсь, – сухо ответил он. Дверь чавкнула замком и открылась. Утрешняя баба, по-прежнему в том же сатиновом синем халатике, только теперь застегнутом на пуговицы, разинула было рот, чтобы сказать что-то, но тут же вдруг ступила назад, запнувшись ногой об ногу, и, навалившись на дверь всем телом, влупила ее в косяк. Затем – звяк цепочки в гнезде и затухающее топанье ног по коридору.
– Что там такое? – Елена подошла к Андрею, взялась за тоненькую никелированную ручку на двери и подергала ее. – Ты что-то сказал, что ли?
Андрей не ответил, снова нажал на кнопку звонка, и дверь неожиданно открылась, без звука за нею, на малую щель, перечеркнутую наискось тускло взблеснувшими звеньями цепочки. Из щели на них смотрело теперь мужское усатое лицо, в
– Кто такие? – коротко продребезжал он первую фразу.
Шутовской спектакль продолжался. Вслед мужскому лицу, снизу его, в щели появилось женское – все той же бабы, выяснилось, что она, дура, потом только спохватилась – Марьей Петровной называют, а вчера будто бы лишь звонили; чемоданы она им не отдаст, раз соседка не хочет их признавать, ну и что ж, что это их чемоданы, что ж, что сами ставили, она под уголовное дело идти не желает, знает она, как оно бывает, только с милицией выйдут отсюда чемоданы, там пусть и отдает им милиция; а они с мужем ответственности на себя не берут и брать не собираются, и вообще сейчас сами будут звонить в отделение.
– Да что вы в самом деле, – теряя терпение объяснять ей все по третьему разу, сдавленным голосом закричал Андрей, – что вы трясетесь, ну зачем нам, рассудите же вы, заносить их к вам нужно было!
– Звони в милицию! – глянула, извернувшись, наверх, на мужа, баба.
Дверь выстрелила замком. Стена сотряслась от удара, и певшая свою сиплую предсмертную песню блеклая желтая лампочка тихо погасла. Тишина и серая подъездная темь согласно обнялись, как две давно не видевшиеся родные сестры. Андрей отошел к перилам и посмотрел вниз, в дверной проем входа. Там, за ним, были еще поздние летние сумерки, и половичок асфальта в проеме светился матовой белесостью.
– Пошли, – сказала за спиной жена.
– Куда? Дождемся милиции, объясним все, возьмем вещи.
Жена подошла и стала рядом.
– Но милиция может ведь и не прийти сегодня.
– Значит, сами сейчас пойдем.
– Завтра возьмем. – Жена дотянулась руками ему до плеч, подталкивая его, протиснулась между ним и перилами, встала на цыпочки и поцеловала в губы. – Не заводись, не раздражайся, видишь, я какая спокойная. Зачем нам сейчас вещи, время на них тратить? Давай лучше о ночлеге позаботимся. В гостиницуна одну ночь пустят ведь нас? Ну, не в одну, так в другую.
– А как же это ты без пижамы спать будешь?
– Ну, не злись, не злись, – жена оттолкнула его, упершись ему в плечо, и отошла в сторону. – Злишься, что укладывал, тащил – такой груз, всего на четыре дня! – и все так бестолково, да? Виновата, признаю, – не позвонила, а что теперь злиться?
Андрей заставил себя рассмеяться, обнял ее за плечи, и они стали спускаться.
– Я не злюсь, с чего ты взяла… Просто я ошарашен.
Верхний обрез дверного проема поднимался все выше, вновь часть за частью высвобождая улицу: проезжую часть дороги, газон, скамейку, стоявшую в своем нормальном положении на ногах, дом на противоположной стороне, – только все это теперь было размыто в чертах, блекло, и небо, когда они вышли под него, уже оставленное солнцем, походило на увядающий лепесток гигантского голубого цветка. Машины, с тихим шипением шин об асфальт пробегавшие навстречу друг другу с обеих сторон газона, шли уже с зажженными подфарниками, тускло светившимися на их оскалившихся решеткой воздушного охлаждения лицах, но фонари еще не были включены.
И так же, как утром, не сговариваясь, они механически повернули налево и пошли в сторону метро.
– Ну что, пойдем в эту… как она называется, на площади, возле Исаакия, – сказал Андрей, пытаясь вспомнить название гостиницы и не вспоминая, помня лишь то, что жена, указывая на большое, мрачное, кофейно-серое здание, сказала: «Та самая, в которой Есенин повесился».
– «Асторию»? – напомнила Елена.
– Ну-ну, «Асторию», – вспомнил теперь Андрей. – Там же возьмем и список других, телефоны их, будем звонить, если в ней не получится.