Через мой труп
Шрифт:
Здесь уже ничего нельзя сделать. Пути назад нет.
Я киваю и разжимаю пальцы. Когда ты вновь подходишь ко мне, я отворачиваюсь и закрываю глаза. Ты снова ставишь ногу на стул и берешь меня за запястье. Кисть начинает мелко дрожать, однако я растопыриваю и напрягаю пальцы, словно пытаюсь схватить ими футбольный мяч. Лезвия садовых ножниц смыкаются вокруг нижнего сустава моего указательного пальца. Кожа ощущает холод прикосновения металла. Ты с удвоенной силой стискиваешь мое запястье и прижимаешь его к подлокотнику. Я скрежещу зубами и задерживаю дыхание.
Звук ничем не отличается от того, с которым я срезаю ветки у себя в саду. Краткий щелчок. Что-то с легким стуком ударяется об пол. Точно так же упал бы огрызок яблока или оброненная
Моя кисть судорожно корчится, как будто сквозь нее пропустили электрический ток. Боль молниеносно растекается по всей руке, охватывает плечо и вонзается в позвоночник, заставляя его резко распрямиться, а затем выгнуться, как от удара бичом. Избыток образовавшейся при этом энергии выворачивает наизнанку мои легкие и вырывается изо рта в виде пронзительного протяжного воя. Мне кажется, что мозг увеличился в размерах и давит изнутри на череп. Когда легкие наконец пустеют, крик замирает, и я жадными глотками пытаюсь вдохнуть воздух. Зубы стучат, как от холода, хотя все тело объято жгучим огнем.
Я с трудом поворачиваю голову и заставляю себя открыть глаза. Затем медленно распрямляю пальцы. Они дрожат. На волосках, покрывающих нижние фаланги, выступили капельки пота. Когда я вижу обрезок своего указательного пальца, из груди снова вырывается крик. Но теперь я кричу уже не от боли, а от ужаса. От нижней фаланги остался всего лишь сантиметр, линия среза идеально ровная. Капли крови срываются с неестественно острого края культи и равномерно падают на пол. В луже крови я вижу обрубок своего пальца. Вид у него какой-то ненастоящий, как будто, отделившись от моего тела, он сразу же превратился в свою копию, сделанную из папье-маше.
Пользуясь тем, что я разжал пальцы, ты хватаешь мою кисть и выворачиваешь так, чтобы обрубок смотрел вверх. Одновременно другой рукой ты поднимаешь с пола утюг и, ни секунды не медля, прижимаешь его к безобразной культе. Раздается шипение, и утюг окутывает легкое облачко сероватого дыма. Моя рука дергается, однако ты крепко держишь ее и еще сильнее прижимаешь раскаленную поверхность к ране. Загорается красная лампочка, и ты снова ставишь утюг на пол.
В ноздри ударяет запах горелой плоти, и я чувствую, что уже не в состоянии сдерживать тошноту. Я рывком наклоняюсь вперед, струя рвоты ударяет в пол прямо возле моих ног. Отшатнувшись, ты отходишь чуть в сторону, пока мой желудок мощными частыми спазмами извергает все свое содержимое. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь. Кажется, что легкие перестали помещаться в грудной клетке. Ты наотмашь бьешь меня по лицу, и шок заставляет меня вновь вобрать в себя воздух. Я отчаянно кашляю, отхаркиваюсь, плююсь, однако в результате снова начинаю дышать, сначала судорожно, с перебоями, затем все ровнее и ровнее, как мотор старого трактора.
Палец больше не кровоточит. Рану покрывает черная корка, а на коже обрубка от соприкосновения с раскаленным металлом образовался глянцевый блестящий ожог, из-за которого кажется, что палец оплавился от линии среза до самой костяшки. Я снова ощущаю рвотные позывы, однако попытка стошнить приводит лишь к новому приступу удушья и утробной отрыжке.
Я не обратил внимания, куда ты отложил секатор на то время, пока обрабатывал мою рану, однако внезапно он вновь возник у тебя в руках. Лезвия щелкают перед самым моим носом.
Для большого пальца потребовалось, чтобы ты держал ножницы обеими руками. Я опять не могу ничего с собой поделать и сжимаю кулак. Тем не менее лезвие садовых ножниц уже проникло в щель между большим пальцем и ладонью, так что я не могу помешать ему вонзиться в палец, достигнуть сустава и продолжить свой путь навстречу второму лезвию до тех пор, пока они не смыкаются. Звука падающего на пол обрубка собственной плоти я не слышу, поскольку все чувства поглощены одним — криком.
Шум тебе надоел. Кроме того, ты, быть может, слегка волнуешься, что крики все же кто-то
После того, как ты проделываешь все это, мой взгляд невольно падает на искалеченную руку. Вероятно, во время последней процедуры с секатором я все же слишком яростно дергался, поскольку несколько сантиметров кожи все-таки оказались содраны, а разрез проходит прямо посередине фаланги пальца. Белизна обнажившейся кости контрастно выделяется на фоне струящейся крови. На полу лежит кончик пальца. На нем по-прежнему полоска пластыря, которую я приклеил несколько часов назад. Я вспоминаю, что тогда это меня развеселило, и выдавливаю из себя пару истерических смешков, однако тут же скриплю зубами от боли.
Поскольку срез получился неровным, прижечь одним-единственным прикосновением утюга его оказывается невозможно, и волна тошнотворного запаха накрывает нас обоих. В самый разгар процедуры ты отступаешь на пару шагов и прочищаешь горло, я же лишен столь счастливой возможности и вынужден давиться кашлем. Залепленный скотчем рот превращает кашель в сипение, от напряжения у меня стучит в висках.
Когда рана наконец перестает кровоточить, приходит черед остальных пальцев.
В какой-то момент я теряю сознание. Не знаю, надолго ли я отключился, но первый звук, который я слышу, придя в себя, это рождественские псалмы. Когда я открываю глаза, то вижу тебя сидящим перед телевизором со стаканчиком виски в руках. В первый момент я не понимаю, где нахожусь, а когда наконец начинаю соображать, меня охватывает паника, и я начинаю биться всем телом, стараясь закричать сквозь стягивающую рот липкую ленту.
Ты нехотя отводишь взгляд от экрана телевизора и внимательно смотришь на меня, как будто пытаясь определить, окончательно ли я очнулся, или снова собираюсь впасть в забытье.
Затем ты поднимаешься, отставляешь виски в сторону и отрезаешь мне все оставшиеся пальцы под аккомпанемент рождественских псалмов и пение девичьего хора, транслируемых из какой-то деревенской церкви.
Подошва утюга стала черной от горелого мяса и запекшейся крови. Я уже притерпелся и свыкся с болью, однако, когда все десять обрезков пальцев оказываются у моих ног, я снова пытаюсь закричать. Быть может, от сознания того, что с потерей этих органов я утратил и собственную личность. Я больше не писатель — ведь теперь нет физической возможности нажимать на кнопки клавиатуры и воплощать свои замыслы на бумаге. Инструменты, верой и правдой служившие мне тогда, когда я причинял боль любимым мной людям, больше не являются частями моего тела. Мои кисти превратились в бесформенные культи с торчащими наружу мясом и костями — обожженные, кровоточащие и распухшие до неузнаваемости. Пусть критики ликуют. Сбылось то, что им больше всего на свете хотелось бы увидеть: Франк Фёнс стал хнычущим уродцем, который не в состоянии больше написать ни единого слова. Пал жертвой собственных омерзительных фантазий. Отныне мир избавлен от моих писательских потуг, пятнающих грязью и позором отечественную литературу.
Мой главный критик дожидается, пока я прекращу свои тщетные попытки издать крик, и одним движением срывает с моего лица скотч. Я не обращаю внимания на боль, однако чувствую, что вместе с липкой лентой с моих губ сдирается кожа. Я ощущаю во рту солоноватый вкус крови. Делаю глубокий вздох, стараясь вобрать в легкие как можно больше воздуха, закашливаюсь и сплевываю кровь.
Внезапно у тебя в руках возникают клинья. Последние пару дней я потратил на то, чтобы подобрать подходящие деревянные клинья-распорки. В качестве исходного материала я использовал полку из кухонного шкафа, распилил ее на треугольники и тщательно обточил их напильником. Треугольники должны были быть правильными, достаточно большими, но при этом полностью входить внутрь.