Через не хочу
Шрифт:
Андрей Петрович говорил с Аленой то строго, то нежно; как истинный тиран, он легко переходил от ласки к таске, Алена ласково мяукала «все так носят», она ведь тоже была тиран и легко переходила от требований к уговорам. И как будто случайно, непреднамеренно, по сантиметру отодвигалась от отца, пока окончательно не выскользнула из его рук. Андрей Петрович вздохнул — после пожара она почему-то избегала его прикосновений, а он, старый дурак, так хотел погладить ее по голове, поцеловать за ушком, он…
Смирнов объяснил — он хочет для нее всего самого лучшего, сделать ее жизнь прекрасной, она будет работать за границей, в посольстве, он хочет для нее самого лучшего…
— Юбка здесь при чем? — досадливо фыркнула Алена, отодвинувшись от отца.
— При том. Там иностранцы! Всякие! Я этих людей не знаю! Черт знает что
Алена почувствовала, как внутри поднимается знакомый жар. Это случалось с ней после пожара, началось почему-то не сразу, а через некоторое время: вдруг жар, языки пламени перед глазами, страх, что потеряет сознание. Ей всегда удавалось поймать момент, когда страх грозил перейти в панику; чтобы не дать себе испугаться до конца, начинала глубоко ритмично дышать, но сейчас она подумала — вот возьму и специально упаду в обморок!
…И все это — с утра. У Смирнова в этот день были назначены два совещания, одно в райкоме, другое выездное, на заводе, и еще, если получится, ОБХСС.
Весь этот цирк прервала невозмутимая Ольга Алексеевна — посреди Алениных воплей применила к ней высшую степень устрашения: взяла Андрея Петровича за руку и принялась считать пульс, а посчитав, демонстративно принесла валидол.
Алена вышла из дома вместе с отцом в темной юбке скромной длины, тонких темных колготках, под курткой белая нарядная блузка с жабо, на шее розовый шелковый шарфик, как пионерский галстук, — Смирнов все же добился максимальной ее пионеризации и в пылу победы даже заставил смыть косметику Андрей Петрович уселся в поджидавшую его «Волгу», а Алена, сквозь зубы улыбнувшись отцу на прощание, вместо того чтобы повернуть направо и выйти из двора, повернула налево — в соседний подъезд, к Тане. Алена была уверена, что Танины интеллигентные родители не лазают по чужим сумкам, — насколько она вообще могла быть уверена в людях. А вот в интеллигентности своего отца она совсем не могла быть уверена — пусик мог, не стесняясь, мимоходом засунуть лапу в ее сумку, вытянуть оттуда что-нибудь и добродушно удивиться: чего это ты недовольна, чего такого я сделал?..
«Черт бы его взял!» — думала об отце Алена, и это была не фигура речи, она мечтала, чтобы отец хоть на время, лучше подольше, куда-нибудь делся, улетучился, испарился, исчез. Требует беспрекословного подчинения, а если нет — шантаж, якобы ему плохо с сердцем. Душит ее любовью до полного спазма. Он ей со своей любовью — надоел!
Вот так, с подвыванием, — надое-ел!
Это было как в цирке, когда фокусник в черном балахоне заходит за ширму и через несколько секунд появляется в обличии, к примеру, клоуна, и зрители присматриваются — он, не он?.. В Танин подъезд вбежала одна Алена, скромно-нарядная, как пионерка, а вышла другая Алена — в стиле Мэрилин Монро. Вызывающе красные пухлые губы, огромные, как у куклы, голубые глаза с черными ресницами, наивный хвостик с выбивающимися золотистыми прядями — фирменный Аленин эффект, как будто она только что встала с постели, вылитая Мэрилин Монро. В моде был яркий, почти сценический макияж, и от природы яркая Алена была накрашена на тонкий вкус чересчур многоцветно, но даже глупые, по моде, синие веки странным образом не портили ее свежести, она была невероятно, ярко красива, и первый же прохожий, взглянув на нее, вдохнул и не мог выдохнуть. Таня в школьном платье, украшенная только собственной естественностью (так ей мама говорила: естественность — лучшее украшение девушки), рядом с ней была как естественный чертополох рядом с цветущим пионом.
А пионерский наряд превратился в наряд секс-бомбы — под курткой та же белая блузка с жабо, но заправлена под широкий ремень, так что тонкая талия кажется тоньше, пышная грудь пышнее, и, в сущности, неважно, во что Алена была одета, — у нее были ноги, невозможно красивые длинные ноги в черных кружевных колготках. Кружева струились до подола крошечной юбочки, юбочка была Танина, обычная, никакая, но — хитрость! Таня была на пол головы ниже Алены, и юбка ее для Алены была юбочка. Видел бы Андрей Петрович свою дочь в блядских черных кружевах, струящихся по самое здрасьте… Кружевные колготки хранились на всякий случай в тайной сумочке.
В тайной сумочке Алены: упаковка «Гематогена», три конфеты «Мишка на Севере», помада,
Алена с Таней прошли через третий двор, вышли на Фонтанку и разошлись в разные стороны: Таня налево, в школу, Алена направо, на Невский. Алена проходит Аничков мост и повторяет по-английски… На Невском, у Аничкового моста Алена зашла в аптеку, проследовала к прилавку и, простояв несколько минут в очереди, вдохнула воздух и, не понижая голоса, громко и четко сказала: «Мне, пожалуйста, презервативы». Очередь неодобрительно зашевелилась, кто-то громко сказал «ни стыда, ни совести», и продавщица осуждающе на нее взглянула, специально громко спросила: «Сколько? Один достаточно или вам нужно больше?» Очередь хитренько засмеялась, продавщица брезгливо швырнула на прилавок в точности такой же, что уже лежал у Алены в сумке, неприглядного вида пакетик с черной расплывшейся надписью «Баковский завод». «Вы дали один, а мне нужно два», — сказала Алена.
Презервативы Баковского завода были ей абсолютно без надобности, ни тот, что уже лежал в сумке, ни эти два. Если бы она кого-то полюбила, если бы она собралась с ним пе-ре-спать (это слово даже мысленно произносилось осторожным шепотом), об этом должен был бы позаботиться мужчина. Первый презерватив Алена купила для воспитания воли, чтобы научиться не смущаться. А следующие два — потому что сегодняшний день казался ей началом взрослой жизни, а во взрослой жизни уж точно полагалось умение, не смущаясь, купить презервативы, как и вообще умение делать все, что придет в голову.
…Психолог, работавший с Аленой после операции по пересадке кожи, — его работа заключалась в попытке внушить ей, что красота отнюдь не главное достоинство девушки, — так вот, психолог предупредил Андрея Петровича, что такой огромный стресс, как ожог лица, может полностью изменить личность. Предупредил, что Алена может стать тихой, задумчивой, робкой… Но она не стала.
Когда Алена после пожара начала выходить из дома, ее лицо еще было страшным, отечным, красным, со следами лопнувших пузырей, и не было дня, когда к ней не подошел бы какой-нибудь сердобольный взрослый — соседи, учителя, родители одноклассников — и не сказал бы: «Бедная ты девочка, испортила свое красивое личико». Алена говорила наивным голоском: «Лицо — это еще что, а вот шея у меня… Хотите взглянуть?» И сдвигала в сторону шарфик. Сердобольные взрослые в испуге отшатывались — зрелище было ужасающее, а Алена поправляла шарфик и неожиданно насмешливо отвечала, что она и обожженная будет гораздо красивей обычного человека… имелось в виду «ну, например, такого, как вы…». Ожоги еще не успели зажить, а сочувствие вокруг нее уже сменилось раздраженным шепотком: «Что она о себе воображает?!»
Насчет того, что будет красивой… Это был с Алениной стороны чистый блеф. Алена была совершенно уверена, что потеряла свою красоту. Но сочувствие было еще хуже, принять чье-то сочувствие Алене было как рыбий жир, как молоко с пенками, как запах в общественном туалете — тошнит.
Пожар был в мае, а к сентябрю у Алены уже снова было «красивое личико» — а на шее шарфик. И оказалось, что психолог был прав, Алена изменилась. Если считать, что отчаянная смелость была худшей стороной ее натуры, то после пожара Алена изменилась в худшую сторону. Стала совсем уж не тихой и не робкой, и этому были свои причины, на первый взгляд, не вполне очевидные, но если подумать, то совершенно все становится понятным.
Нина свалилась как снег на голову. Родители сказали, что взяли чужую девочку из партийного долга. Алена восхищалась своими благородными родителями, но… все-таки это было странно. Утром Алена с Аришей встали, лениво побрели в гостиную, а там на диване сидит чужая девочка, удочеренная из партийного долга, — с добрым утром!..
Больше всего на свете Алена не любила быть пешкой, оставаться в стороне, чего-то не знать. Ее не оставляло желание узнать, в чем тут дело, и она узнала — все вранье.