Через пустыню
Шрифт:
— Спаси Зеницу!
— Ты закончил? — спросил Абрахим, быстро приближаясь.
— Да.
— Чем она страдает?
— У нее какая-то большая, глубокая боль, самая большая из тех, что бывают у людей, но я спасу ее.
Три последних слова, медленно и с нажимом произнесенные, я адресовал скорее ей, чем ему.
— Как называется недуг?
— У него чужеземное название. Его понимают только врачи.
— Долго ли ждать, пока она выздоровеет?
— Это может произойти и быстро, и не так скоро, смотря по тому, как вы будете выполнять мои рекомендации.
— В чем я должен тебя слушаться?
— Ты должен
— Это я буду делать.
— Ее надо оставить одну и оберегать от неприятностей.
— Так и будет.
— Мне необходимо ежедневно говорить с ней.
— Тебе? Зачем?
— Чтобы определять дозу лекарства в зависимости от состояния больной.
— Я сам буду тебе сообщать, как она себя чувствует.
— Ты не сможешь, потому что не сумеешь определить состояние больной.
— О чем же ты с ней будешь говорить?
— Только о том, что ты мне позволишь.
— А где будут происходить эти разговоры?
— Да в этой же комнате, что и сегодня.
— Скажи точно, как долго будет продолжаться лечение?
— Если вы будете слушаться меня, то через пять дней, начиная с сегодняшнего, она избавится от своей болезни.
— Так дай ей лекарство.
— У меня его нет с собой; оно находится внизу, во дворе, у моего слуги.
— Пойдем к нему!
Я обернулся к женщине, чтобы без слов попрощаться с ней. Она подняла руки под одеждой, как бы передавая безмолвную просьбу, и отважилась на три слога:
— Эвв Аллах! [53]
Тотчас же он оборвал ее жестом:
— Замолчи! Будешь говорить, когда тебя спросят!
— Абрахим-Мамур, — ответил я очень серьезно, — разве я не сказал, что ее надо оберегать от любого гнева, от любого горя? Так не обращаются с больной, вблизи которой уже витает смерть!
— В таком случае она сама прежде всего должна позаботиться о том, чтобы ее не огорчали. Она знает, что не должна ничего говорить. Идем!
Вернувшись в селямлык, я послал за Халефом, который вскоре и появился с аптечкой. Я прописал Ignatia [54] , дал необходимые наставления, а потом собрался уходить.
53
С Богом! (араб. )
54
Ignatia — лекарственные семена растения семейства тыквенных.
— Когда ты придешь завтра?
— В это же время.
— Как и сегодня, я пришлю за тобой лодку. Сколько с меня?
— Пока ничего. Если больная выздоровеет, ты можешь мне дать столько, сколько захочешь.
Тем не менее Абрахим-Мамур полез в карман, вытащил богато расшитый золотом кошелек, вынул несколько монет и протянул их Халефу.
— Вот, возьми!
Добропорядочный Халеф-ага принял монеты с таким выражением на лице, как будто дело шло о величайшей милости по отношению к самому египтянину.
В сопровождении хозяина мы вышли в сад, где слуга открыл для нас дверцу в стене. Когда мы остались одни, Халеф полез в карман, чтобы рассмотреть полученное.
— Три золотых цехина, эфенди! Пусть Пророк благословит Абрахим-Мамура и позволит его жене как можно дольше
Мы подошли к лодке, где нас уже ожидали гребцы. Наш прежний проводник сидел у руля.
Мы пристали совсем близко от дахабии [55] , которая бросила якорь во время нашего отсутствия. Такелаж ее был закреплен, паруса убраны, и, по благочестивому мусульманскому обычаю, рейс, капитан судна, собирал своих людей на молитву: «Хай-аль эль-салах! („Все наверх, готовьтесь к молитве!“)
55
Дахабия — ширококорпусное арабское палубное судно.
Мне показалось, что я узнал этот голос, и поэтому быстро обернулся. Его интонации показались мне очень хорошо знакомыми. Действительно ли это был Хасан, которого называли Абу эль-Рейсан, Отец судоводителей? Он встретился нам с Халефом в Куфре, куда он ездил навестить сына. Вместе мы вернулись в Египет. Мы подружились, и я был убежден, что он очень обрадуется, встретив меня здесь. Я подождал окончания молитвы и крикнул в сторону корабля:
— Хасан эль-Рейсан!
Сейчас же он повернул к нам свое старое, доброе, бородатое лицо и спросил:
— Кто это? О, Аллах акбар! Не сын ли это мой, Немей Кара-эфенди?
— Это он, Абу Хасан.
— Поднимайся на борт, сын мой. С радостью обниму вас!
Я поднялся по сходням и был принят самым сердечным образом.
— Что ты здесь делаешь?
— Отдыхаю от путешествия. А ты?
— Я со своим кораблем прибыл из Донголы [56] , где взял груз. На судне открылась течь, и я должен был пристать здесь.
— Как долго ты здесь останешься?
56
Донгола — историческая область на севере Судана между третьим и четвертым порогами Нила.
— Только на завтрашний день. Где ты живешь?
— Там вон, направо, в отдельно стоящем доме.
— У тебя хороший хозяин?
— Здешний деревенский судья. Я им очень доволен. Ты проведешь этот вечер со мной, Абу Хасан?
— Я приду, если твои трубки еще не разбиты.
— У меня только одна трубка. Стало быть, ты должен принести свою трубку, но ты будешь курить самый изысканный джебели, который где-либо есть.
— Конечно, приду. А ты еще надолго останешься здесь?
— Нет. Я хочу вернуться в Каир.
— Так поезжай со мной. Я пристану в Булаке [57] .
Такое приглашение навело меня на одну мысль.
— Хасан, ты по-прежнему считаешь меня своим другом?
— Да, это так. Требуй от меня, что хочешь, и ты получишь, если только это будет в моих силах!
— Я хотел попросить тебя об одном очень большом деле.
— Под силу ли оно мне?
— Думаю, да.
— Тогда считай, что оно уже заранее исполнено.
— Скажу вечером, когда будем пить вместе кофе.
57
Булак — ныне район Каира.