Через солнечную сторону (Сборник)
Шрифт:
Внезапно он ощутил музыку — музыку, которая вливалась в его бегущее тело, пронизывала все его существо и уносила все дальше на крыльях серебряной быстроты. Музыка, чем-то похожая на перезвон колоколов, разносящийся в солнечное весеннее утро с одинокой колокольни на холме.
Он приближался к утесу, и музыка становилась все более властной, заполняя всю Вселенную брызгами магических звуков. И тут он понял, что это звенит водопад, легкими клубами низвергаясь с крутого склона сверкающего утеса.
Только, конечно, не водопад, а аммиакопад, и
Он резко остановился рядом с Таузером там, где над водопадом висела мерцающая стоцветная радуга.
Стоцветная в буквальном смысле слова, потому что тут первичные цвета не переходили один в другой, как их видят люди, но были четко разложены на всевозможные оттенки.
— Музыка… — сказал Таузер.
— Да, конечно. И что?
— Музыка, — повторил Таузер, — это вибрация. Вибрация падающей воды.
— Но, Таузер, ты же ничего не знаешь о вибрациях!
— Нет, знаю, — возразил Таузер. — Это мне только что вскочило в голову.
Фаулер мысленно ахнул.
— Только что вскочило!
И внезапно ему самому пришла в голову формула… формула процесса, с помощью которого можно было бы создать металл, способный выдерживать давление юпитерианской атмосферы.
Фаулер в изумлении уставился на водопад, и его сознание мгновенно восприняло все множество цветов и в точной последовательности распределило их по спектру. Это сделалось как-то само собой. На пустом месте — ведь он ничего не знал о металлах, ни о цветах.
— Таузер! — вскричал он. — Таузер, с нами что-то происходит!
— Ага, — сказал Таузер. — Я знаю.
— Это наш мозг, — продолжал Фаулер. — Мы используем его весь, до последнего скрытого уголка. Используем, чтобы узнать то, что должны были бы знать с самого начала.
И новообретенная ясность мысли подсказала ему, что дело не ограничится только красками водопада или металлом, способным выдержать давление атмосферы Юпитера, — онуже предвидел многое другое, хотя пока еще не мог точно определить, что именно. Но, во всяком случае, то, что должен был бы знать любой мозг, если бы он полностью использовал свои возможности.
— Мы все еще принадлежим Земле, — сказал Фаулер. — Мы только-только начинаем постигать начатки того, что нам предстоит узнать, того, что мы не сможем узнать, оставаясь просто людьми, так как наш прежний мозг был плохо приспособлен для интенсивного мышления и не обладал некоторыми свойствами, необходимыми для полноты познания.
Он оглянулся на станцию — ее темный купол отсюда казался совсем крохотным.
Там остались его сотрудники, которые не были способны увидеть красоту Юпитера. Они считали, что клубящийся туман и струи ливня скрывают от их взглядов поверхность планеты. Тогда как виноваты в этом были только их глаза. Слабые глаза, не способные увидеть красоту облаков, не способные различить что-либо за завесом дождя. И тела, не воспринимающие упоительную музыку, которую рождают падающие с обрыва струи.
И он, Фаулер, тоже ждал
Но вместо всего этого он обрел многое, что было ему недоступно в человеческом обличье. Более сильное и ловкое тело. Бьющую ключом радость жизни. Более острый ум. И мир более прекрасный, чем тот, какой когда-либо грезился мечтателям на Земле.
— Идем же! — теребил его Таузер.
— Куда ты хочешь идти?
— Да куда угодно! — ответил Таузер. — Просто отправимся в путь и посмотрим, где он окончится. У меня такое чувство… ну, просто такое чувство.
— Я понимаю, — сказал Фаулер.
Потому что и у него было это чувство. Чувство какого-то высокого предназначения. Ощущение величия. Уверенность, что за гранью горизонта их ждут удивительные приключения… Нет, нечто большее, чем самые захватывающие приключения!
И он понял, что пять его предшественников также испытали это чувство. Их тоже охватило властное стремление отправиться туда — навстречу более полной жизни, более совершенным знаниям.
Вот почему ни один из них не вернулся.
— Я не хочу назад! — сказал Таузер.
— Но нас там ждут, — ответил Фаулер, направился было к станции и вдруг остановился.
Вернуться в стены купола. Вернуться в прежнее больное тело. Раньше оно не казалось ему больным, но теперь он понял, что такое настоящее здоровье.
Назад — к затуманенному мозгу, к спутанности мыслей. Назад — к шевелящимся ртам, которые образуют звуки, воспринимаемые другими. Назад к зрению, которое хуже, чем слепота. Назад — к связанности движений, назад к незнанию.
— Нам столько надо сделать и столько увидеть! — настаивал Таузер. Мы еще должны многому научиться. Узнать, открыть…
Да, они могут многое открыть. Возможно, они найдут тут цивилизацию, по сравнению с которой земная цивилизация покажется ничтожной. Они найдут здесь красоту и — что еще важнее — настоящее восприятие красоты. И дружбу, какой еще никто не знавал — ни один человек и ни одна собака.
И жизнь — такую полную, что по сравнению с ней его прошлое казалось лишь прозябанием.
— Я не могу вернуться, — сказал Таузер. — Они опять сделают меня псом.
— А меня — человеком, — ответил Фаулер. — Но мы вернемся, когда узнаем то, что должны узнать.
Айзек Азимов
В плену у Весты
— Может быть, ты перестанешь ходить взад и вперед? — донесся с дивана голос Уоррена Мура. — Вряд ли нам это поможет; подумай-ка лучше о том, как нам дьявольски повезло — никакой утечки воздуха, верно?
Марк Брэндон стремительно повернулся к нему и скрипнул зубами.
— Я рад, что ты доволен нашим положением, — ядовито заметил он. Конечно, ты и не подозреваешь, что запаса воздуха хватит всего на трое суток. — С этими словами он возобновил бесконечное хождение по каюте, с вызывающим видом поглядывая на Мура.