Через три океана
Шрифт:
После четырех часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк. Как всегда невозмутимый, он прехладнокровно уверял: ""Ослябя" перевернулся? Нет! Да нет же, говорю вам!" А его же рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да. Или: ""Бородино" вступил в строй, великолепно идет", рассыльный сзади: "Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул".
В общем, до гибели "Бородино" настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. "Японцев здорово поколотили, японцы уходят и т.п." Работали с шуточками и прибауточками. Но весть о гибели "Бородино" повлияла на всех удручающим образом. Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро сделалась горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре. Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие простые и электрические
Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко, умело. Не было даже обычных повреждений при спешке по неосторожности - отрывов пальцев и т.п.
Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с двух часов дня посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.
Со 125-130 оборотов командовали сразу на стоп, а тогда тотчас же на задний ход - едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена ходов страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не разогревались, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими. Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам.
Работавшая на боевой вахте без смены с 12 ч дня до 12 ч ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не валились с ног. Но были такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).
Вот, например, образец скромной, не бьющей в глаза деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах ходов то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары вперед и назад и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляционной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили подсмениться, он отказался.
Да будут же помянуты хотя здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, "духи", закопченные дымом, углем, маслом, непохожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках, исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.
Судьба сохранила вас в живых для Родины, для новых испытаний и новых подвигов, и стыдиться, аврорцы, вам нечего! Если бы это было нужно, то и вы сумели бы умереть не хуже своих товарищей на "Суворове", "Александре III", "Ослябе", "Бородине", идя ко дну, обваренные кипятком, паром, размолотые цилиндрами...
Глава LXXI.
На перевязочном пункте
Услыхав тревогу, я сунул в карман браунинг и кинулся на перевязочный пункт. Все были на своих местах. Узнав, что крейсера переходят на правый фланг броненосцев под их защиту, я оставил перевязочный пункт на правом борту.
Палубы обошел командир; увидев у меня дневник в руках, он сказал несколько шутливых слов по этому поводу. (Мы с ним конкурировали по части писания.)
– А где же Ваш попка? - вспомнил он моего любимца.
Это были последние слова, слышанные мною от него.
Вот послышался гром отдаленной канонады, становившийся все слышнее и слышнее.
Пришел отец Георгий, окончивший обход с крестом всех палуб.
– А где мне быть?
– Оставайтесь, батюшка, у меня на перевязочном пункте: веселее будет.
Настроение у всех было очень бодрое, слышались шутки. Я обратил внимание на транспорт "Иртыш", который в это время шел на правом траверзе "Авроры". На безоружном транспорте высыпала на бак масса команды; они смотрели в нашу сторону и радостно галдели. Рожи у всех были развеселые, совсем на спектакль пришли глазеть. Невольно это рассмешило и нас. Но вот наш крейсер вздрогнул от своего первого выстрела из 6-дюймового орудия. Один, другой раз. Пошла трескотня. Шуточки исчезли, улыбочки стали кривыми. Прошел мимо меня Чистяков, маленький, тщедушный матросик, только что поправившийся от тяжелой болезни. Он тащил снаряд к 75-миллиметровому орудию. Я окликнул его:
– Что ты такой бледный?
– Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
– Да Вы сами, Ваше Высокоблагородие, такой же, - сказал кто-то из фельдшеров.
Бедный Чистяков больше уже не возвращался, его вскоре убило одним из первых снарядов, разорвавшихся рядом в батарейной палубе. В открытый полупортик 75-миллиметрового орудия, находившегося на правом перевязочном пункте, было занятно смотреть. Рядом падало масса перелетов. Это была
– Доктор, переходите скорее на тот борт. Комендоры, открывайте огонь, цельтесь хорошенько.
У меня все было предусмотрено на случай скорой переноски: все находилось в особых ящиках с ручками.
– Санитары, марш!
Едва были вынесены последние вещи, едва мы успели выйти в соседнее помещение, как вслед нам загремели осколки. Правый перевязочный пункт был буквально изрешечен. И борт, и верхняя палуба были пробиты во многих местах. Если бы не коечная защита, то все крупные осколки, пронизавшие койки почти насквозь, очутились бы в наших спинах и вывели бы [из строя] 75-миллиметровое орудие со всей прислугой. Теперь же оказалось только пять легко раненных. Это было поистине чудесное спасение. 75-миллиметровое орудие, находившееся на левом перевязочном пункте, в то время, когда мы явились туда, ожесточенно стреляло.
– Куда Вы, куда Вы, доктор? - закричал мне прапорщик М. Я. Сорокин. Идите на правый борт.
Санитары остановились в недоумении. Оказалось, что часть неприятельских крейсеров обошла нас с носу и взяла в два огня. Это был первый перекрестный огонь, и мы не расслышали команды: "Обоим бортам тревога". Тогда я приказал, как и было раньше решено, расположить все на центральном перевязочном пункте, защищенном хуже, только койками, но зато с обеих сторон. Это было, так называемое, церковное отделение батарейной палубы. Полупортиков с орудиями здесь не было, и операционный стол находился как раз на месте престола. На переборке, отделявшей нас от шпилевого (носового) отделения, висели в киотах иконы, теплились лампады. Здесь было темно, и заранее подвешенные люстры с рефлекторами осветили нашу скромную обстановку. Едва успели мы расположить инструменты, как к нам валом повалили раненые. Кого несли на носилках, кто тащился сам, поддерживаемый товарищем. Еще, еще... Носильщики, сложив ношу с носилок, убегали наверх на свои места. Санитары поспешно разрезали одежду, снимали жгуты, очищали рану. Я делал беглый осмотр, определял степень серьезности кровотечения, туго тампонировал, накладывал повязку, бросался к другому раненому, мои же помощники, фельдшера и санитары, доканчивали повязку, бинтовали, накладывали шины, косынки. Раны были - не то что пулевые - варварские, сильно развороченные, обожженные, загрязненные обрывками одежды. Принесли еще носилки; я оглянулся и увидал улыбавшееся мне бледной улыбкой лицо нашего общего баловня, мичмана Яковлева.
– На стол, живо! Что с Вами, голубчик?
– Нога, ой! - и мичман откинулся назад, заскрипев зубами, теряя сознание от боли.
– Командира ранили! Носилки требуют! - крикнул в это время кто-то.
Хотя наверху у меня находились носилки, специально обслуживавшие передний мостик и рубку, но я тотчас же отрядил туда свои, предназначенные для уборки раненых с перевязочного пункта. Они оказались лишними, так как в это время на трапе уже показались носилки, и на них - фигура командира с лицом, закрытым тужуркой. Я нагнулся к нему, приказав убрать со стола бедного мичмана, которому еще только разрезали одежду, и, сняв тужурку, открыл лицо Евгения Романовича. На нем играла обычная, слегка насмешливая улыбка. Мне не хотелось верить, и я окликнул его: - Евгений Романович! Евгений Романович!