Через время, через океан
Шрифт:
А когда ближе к семи утра Надя начала задремывать, ее разбудил телефонный звонок. Девушка, еще в полусне, дотянулась до трубки, пробормотала:
– Алле?
И услышала хмурый голос:
– Надежда? Это Егор Егорович. Вам нужно срочно к нам приехать.
– Что-что?
– Приезжайте, пожалуйста, прямо сейчас.
Надя рывком села на постели. Взглянула на часы: семь пятнадцать. Она проспала от силы полчаса.
– А что случилось? – пробормотала Надя.
– Лидии Михайловне очень плохо.
«Да я-то здесь при чем?!» – едва не выкрикнула Митрофанова.
А
– Сегодня ночью она совсем расхворалась. Приезжала «Скорая», хотели ее в больницу забрать. Но Лидочка, естественно, отказалась. И теперь просит вас.
– Зачем? – буркнула Надя.
Получилось не очень-то вежливо, но она ведь решила еще вчера: больше никаких контактов со злополучным звездным семейством. Помогать им – себе дороже.
Домоправитель спокойно произнес:
– Говорит, что вчера не успела вам показать какие-то свои пуанты военных лет...
– Вы что, издеваетесь?
– Надя, – вздохнул Егор Егорович. И неожиданно перешел на «ты»: – Можешь, конечно, меня просто послать – и будешь в своем праве. Но пойми и меня. Я всю ночь на ногах. То «Скорая», то истерики... Врачи мне, кстати, лекарство оставили для Лидии Михайловны и шприц. Сказали, если не успокоится – вколоть ей, и она уснет хотя бы на пару часов. И другим даст поспать. Но я не могу с ней так поступить, не могу колоть против ее воли. А она никак не угомонится. То одно, то другое. Сейчас вот эта блажь втемяшилась – требует тебя. Говорит, что, если ты не приедешь, сама встанет и отправится тебя искать.
– А Лидия Михайловна, – Надя замялась, – она сейчас в здравом уме?..
– Да хрен ее поймет! – буркнул Егор. – То плачет, то смеется. Маразматичка чертова! – И, словно устыдившись своей вспышки, церемонно произнес: – В общем, сама решай. Если не приедешь, я в обиде не буду. Постараюсь Лидии Михайловне все объяснить.
– И она, конечно, меня проклянет... – пробормотала Надежда.
А про себя подумала:
«М-да. Умею я ввязываться в истории... Я, кажется, собиралась предаться – в отсутствие Полуянова! – светской жизни?»
Впрочем, теперь, после разговора с домоправителем, все равно не уснешь. И на работу ей сегодня только к двум, во вторую смену. И балерину – взбалмошную, царственную, несчастную и абсолютно ей чужую – все равно жаль, как ни пыталась Надя себя убедить, что ей наплевать.
И она убитым голосом произнесла:
– Хорошо. Я приеду.
Спальня балерины выглядела настоящим будуаром. Светлые тканевые обои, широкая царственная постель с балдахином, огромный шкаф, явно с нарядами, бронзовая статуя амура в углу, антикварная тумбочка, зеркало во всю стену. И дико было видеть хозяйкой всего этого великолепия беспомощную старуху.
...Когда Надя вошла, Крестовская полулежала на двух высоких подушках. Глаза прикрыты, лицо страдальческое, рука стискивает одеяло. И запах, этот неистребимый запах болезни и немощи, который неизбежен что в заштатном доме престарелых, что в роскошной квартире. Здесь, конечно, ни пылинки, и белье чистое, и стакан у кровати хрустальный, и облатки с таблетками –
«Может, все же она заснула?» – с надеждой подумала Митрофанова.
Однако Крестовская, не открывая глаз, велела:
– Сядь рядом.
И никакого тебе «спасибо», никаких извинений, что грузит абсолютно постороннего человека своими проблемами.
«Овца я, и больше никто, – безжалостно заключила Надя. – Надо было хотя бы у этого Егора денег на такси потребовать, а не тащиться в самый час пик на метро».
Она, правда, пока ехала, фантазировала: вдруг знаменитая балерина решила ее своей душеприказчицей объявить? А что – она дама непредсказуемая. И близких родственников у нее нет. А все прочие кандидаты... Люся мертва, Влад – подозрительный, Егора Крестовская лишь терпит, потому что нуждается в нем, а Магду и всех своих прочих подружек – явно презирает. Чего б и не составить завещание в пользу интеллигентной, образованной и порядочной девушки?..
Хотя все это оказалось ерундой, конечно, – про материальные блага Крестовская даже не упомянула. Вцепилась в руку девушки своими желтыми от старости пальцами, снова прикрыла глаза, благодарно произнесла:
– Как хорошо, что ты приехала, Надя... Ты такая... такая... уютная, что ли? Простая, надежная, ничего не требуешь... Это тебе надо было орден давать, да...
«Ага, дождусь я ордена, – хмыкнула про себя Митрофанова. – Прямо завтра мне его поднесут. На таких, как я, простых и нетребовательных, все только и ездят. И ты – в том числе».
А Лидия Михайловна продолжала:
– Знаешь, когда мне было столько лет, сколько тебе, я ведь уже свою первую государственную награду получила... Первую из многих. И когда мы были на гастролях в Киеве, я прикрепила орден себе на платье. Не потому, что хотела похвастаться, нет – просто жила я тогда бедно, и это был мой единственный наряд, и на нем осталась дырочка от брошки... И я просто хотела ее этой наградой закрыть. А когда ехала в троллейбусе, какой-то мужчина увидел меня, совсем молодую, худенькую, с орденом – и потащил в милицию разбираться. Кричал, что такими вещами не шутят... и сколько ни пыталась я его убедить, что это мой орден, он говорил, что я все вру и подросткам подобных наград не дают...
– Лидия Михайловна, – вздохнула Надежда. – Почему вы хотели меня видеть? Я могу вам чем-то помочь?
Но балерина ее будто не слышала. Задумчиво, словно для себя самой, продолжала говорить:
– У меня всю жизнь был такой типаж: жизнерадостной, маленькой девочки!.. Я даже свою партию в «Дон Кихоте» танцевала не как положено, не в пачке. Сам Сталин сказал: «Зачем пачка? Пачка – это что-то официальное. А этой девочке – лучше платьице». А со Сталиным спорить было нельзя, и что поделаешь: я танцевала в хитоне. Я в чем угодно была готова танцевать, не могла без этого... Меня даже, когда я стояла за кулисой, ожидая своего выхода, за подол придерживали: чтобы я не выскочила на сцену прежде времени... Я бы и сейчас танцевала... танцевала...