Черная книга русалки

Лесина Екатерина

Лизавета покраснела и, потупившись, тихо выдавила:

– Что ей встречу назначили.

– Кто? – Никита в отличие от дочери был куда как неспокоен. Нет, пожалуй, волновала его не смерть девушки, страшная, всколыхнувшая не только обитателей дома, но и все окрестные деревни, сколько невозможность продолжить работу.

Запертая дверь, замок, постаревший, подернутый патиной, но по-прежнему надежно защищающий лабораторию, неизвестность.

Любопытство. Страх.

Маланья, стоявшая за Лизкиной спиной, тряслась и покрывалась крупным потом, который стекал с лица на шею, струился по спине и груди. И страшно ей было думать о том, что еще вчера она на Нисью пеняла за леность и неудалость, и страшно было, что еще вчера Нисья, вечно сонная, тихая, толстая Анисья, была жива. А сегодня уже нет.

Убили!

– Уби-и-и-ли! – верещала Зузанна, прилетевшая с озера. – Убили! Бабоньки, убили!

И если поначалу вопль этот лишь самую малость всколыхнул дремоту двора, то чуть после, когда отряженные к берегу мужики принесли окровавленное, разодранное едва ль не на клочья тело, он усилился, перерос в вой.

Тогда-то и вспомнили, что в последний раз Нисью видели, когда та на озеро с Лизкой собиралась. А после Лизка вернулась одна, сказав, что Нисья ...

– Папа, она... она не говорила, кто. Он ей бусы подарил. И платок еще. Красивый платок.

Никита, развернувшись, вышел из комнаты, а Елизавета разревелась, но, пожалуй, впервые у Маланьи не возникло желания обнять, утешить, успокоить.

– Антихрист явится! – вещал над дочкиным телом Иван, упавши на колени, черпал сухой песок, сыпал на грудь, точно пытаясь прикрыть наготу его. – Антихрист явился! Зрите, зрите же деянья его!

Антихристом в усадьбе называли Мэчгана.

А Лизавета – дочь его... и она последняя Нисью видела... и еще вороны во дворе кричали, а Полушка, псица старая, которую удавить думали, в этом годе шестерых щенят принесла, и все, как один, черные.

Пожалуй, будь эта смерть последней, с ней бы смирились. Может быть, и вовсе позабыли. А может, превратили бы в историю необыкновенную, мрачную, каковые рассказывают приезжим, пугая и завораживая, постепенно сменяя одни подробности, реальные, иными, вымышленными.

Но не прошло и девяти дней, как прямо на пороге дома нашли Зузанну.

Простоволосая, растрепанная, в одном исподнем, она лежала на заднем дворе, уставившись в небо пустыми глазами, горло ее раздирала черная полоса, а мясные мухи радостно клубились по-над телом.

– Зрите! – снова вопил Иван, крестя усопшую, и целовал в холодный лоб, и крест, из веточек свитый, клал на приоткрытый

рот, то ли благословляя, то ли затыкая. – Вот! Вот слепота ваша! Вот глухота ваша! Вот погибель ваша!

И снова вспомнили, что давече Зузанна вздумала пенять хозяйке на неаккуратность, а та, обычно молчаливая да тихая, возьми и ответь. Что именно сказала Лизавета, так никто и не вспомнил, да и зачем – придумали.

Мэчган же, распорядившись о похоронах, снова заперся. До людей ему не было дела, он искал путь...

А еще через неделю погиб Яська-пастушонок, парень молодой, крепкий, но слабый на разум, оттого и поставленный к делу простому. Следом заговорили о том, что в Погарье три младенчика беспричинно померло, а еще одного прям на глазах матери волк уволок. Что в Стремянах теля родилось о шести ногах. Что рядом, в Калючах, бортника медведь задавил и тоже неспроста, что...

Смертей было много, разные, они меж тем слухами летели к усадьбе, обрастая по пути приметами и подробностями, продолжая страшный счет, начатый здесь же, с Анисьиной смерти.

– На Него уповайте! Ему молитесь! Его просите о милости, о просветлении! – уже почти не умолкая, говорил Иван. Сорванный голос, то сип, то скрип, то рык грозный, порождающий желанье спрятаться, упасть ниц да бить поклоны.

И падали, и били, и тянули руки к иконам.

И замолкали, отползали в сторону, стоило завидеть Лизавету. Не было в ней больше ангельской красоты, не было в ней кротости и мира – Антихристом родилась, обманула, пришла на землю эту, кровь проливая, беду рассыпая.

Так говорили, друг дружку поддерживая, так шаг за шагом приближались к тому, чему рано или поздно суждено было случиться. Так воспитывали ненависть.

Ольга проснулась только к полудню, и то потому, что в комнату заглянула Ксюха и, плюхнувшись в кровать, пробурчала:

– С добрым утром.

Судя по выражению Ксюхиного лица, утро было отнюдь не добрым, даже скорее наоборот, но Ольга вежливо ответила положенное:

– С добрым.

Села, пощупала голову, которая не то чтобы болела, но неприятно ныла, напоминая обо всем случившемся накануне.

– Вы вчера поздно вернулись, – тон Ксюхи был обвиняющим и оскорбленным одновременно. – Куда ты вообще ушла? Вадик про Черную книгу рассказывал, про железную русалку, в которую эту книгу спрятали и в озеро спустили.

– Врал, – сказала Ольга и тут же язык прикусила, причем натурально, зубами. Больно было, и обидно, и слезы из глаз градом сыпанули.

– Я так и думала. Все врут. И он тоже. А ты не реви. Он тебя обидел, да?

– Нет. Яжык.

– Угу. – Ксюха достала из кармана карамельку и, протянув, сказала: – На, съешь. Мятная. А знаешь, Пашка тоже думает, что Вадик твой врет.