Черная книга секретов
Шрифт:
Обадия взялся было за лопату, но ростовщик придержал его за руку:
— Погодите-ка.
— Чего вам от меня надо? — нетерпеливо спросил могильщик. — Не видите, работы полно?
Джо устремил взор прямо ему в глаза — усталые глаза, — и Обадия, как ни старался, отвести взгляд не смог. В ушах у него что-то приглушенно зашумело, вроде как морской прибой. Колени подогнулись, кончики скрюченных пальцев закололо. Ладлоу в изумлении увидел, что ворчливый старик как-то смягчился.
— Похоже, вам есть что рассказать, — медленно произнес Джо Заббиду. — Не заглянуть ли вам ко мне в лавку? Скажем, в полночь. Никому нет нужды об этом знать.
Могильщик с трудом выдавил:
— Может, и зайду. А может,
— До встречи, — невозмутимо откликнулся ростовщик, точно его приглашение было принято безоговорочно.
После этого он наконец выпустил могильщика из-под прицела своих пристальных глаз, и старик оперся на лопату, чтобы не упасть.
Глава десятая
Так я и не понял, что же произошло тогда на кладбище. Понял только, что хозяин и могильщик о чем-то договорились, но о чем — поди разбери. Когда мы направились к воротам, я вдруг почуял, что за нами следят, и краем глаза заметил какую-то фигуру, прятавшуюся за деревом. Судя по платью, это был местный священник. Я подергал хозяина за рукав. Джо тоже увидел священника и приветственно кивнул ему, но преподобный отец отчего-то ужасно смутился и со всех ног кинулся в церковь.
У лавки никого не было, не считая тройки мальчишек, которые при виде Джо обратились в бегство. Они так припустили с холма, что хозяин даже засмеялся. Внутри мы устроились у очага. Я выждал минуту-другую, но хозяин, похоже, не настроен был беседовать, а наладился вздремнуть. Пока он не уснул, я решил спросить его насчет моих обязанностей.
— Обязанности? — Джо Заббиду широко зевнул. — Попозже все объясню. А пока что не буди меня, если только клиент не появится.
Тем дело и кончилось.
Я поплелся в соседнее помещение, облокотился на прилавок и задумался. Пестрая лягушка Джо некоторое время созерцала меня, соскучилась и отвернулась. Положение мое было странным. Прокормиться-то я всегда умудрялся, а вот работы у меня никогда не было — настоящей службы. Уж так меня воспитали мамаша с папашей, а они были жулики из жуликов — всю жизнь промышляли воровством. Поэтому мне выбирать не приходилось, и я просто пошел по их стопам, причем даже до того, как, собственно, выучился ходить. Во младенчестве я был крошечным и тощеньким, рос медленно, так что, когда мне исполнилось полтора года, папаша придумал такую штуку. Он клал меня в хлебную корзинку и носил на голове, для виду положив сверху несколько черствых караваев. Помню эту качку: со страху я вцеплялся в корзинку, как клещ. До сих пор не могу путешествовать, меня в любой повозке начинает тошнить.
Так вот, папашин трюк. Как только подворачивался удобный случай, папаша подавал мне сигнал: «За дело, малыш». По этой команде я должен был стащить шляпу или парик с головы прохожего, которого миновал папаша. Представьте себе изумление ни в чем не повинного господина, внезапно обнаружившего, что на голове у него ничего нет! Разумеется, к этому моменту папаша был уже далеко — он отлично умел исчезать в толпе.
Этот промысел приносил папаше изрядный доход, ведь парики и шляпы ценились высоко и платили за них щедро. Однако, естественно, с возрастом корзина стала мне мала. Мамаша предлагала продать меня в ученики трубочисту — я по-прежнему был щуплый и тощий, так что пролезать в узкие трубы и коленчатые дымоходы мне было бы сподручно. К этому времени
Требуемую сумму я добывал легко, а все, что сверх, оставлял себе. Видно, у меня обнаружились природные способности к воровству. Пальцы у меня были гибкие, проворные, походка легкая, подкрадываться я умел беззвучно, а выражение лица сохранял самое невинное. Иной раз я забывался до того, что очередная жертва даже ощущала в кармане мои пальцы и оборачивалась, но тут надо было всего лишь воззриться в лицо прохожему круглыми детскими глазами — и кто угодно верил, что за кошельком или бумажником в карман к нему лез не я. А мамашу это злило: бывало, посмотрю на нее таким манером, а она хлоп мне оплеуху и кричит: «Со мной такие фокусы не пройдут, так и знай! Ишь, уставился, глаза блюдечками».
Думается мне, все-таки мой прием на нее действовал, иначе бы она так не злилась.
Да и чтобы закатить оплеуху, мамаше нужно было сначала поймать меня, а я изо всех сил старался избегать родителей, можно сказать, как от чумы от них шарахался. Когда я набирал требуемую сумму — а обычно это происходило ко второй половине дня — и замерзал, то отправлялся греться к мистеру Джеллико. Домой я пойти при всем желании не мог: на день мамаша с папашей сдавали нашу комнатушку ночным рабочим с реки, те отсыпались и к вечеру уходили на свою смену.
Поначалу я думал, что мне не так уж и плохо живется — другой-то жизни я не знал. Да, я слыхал, что родителей полагается любить, но, по-моему, чего-чего, а любви я к ним не чувствовал. Что-то вроде преданности, кровные узы, но не привязанность. А с годами пили родители все сильнее, и жизнь моя стала невыносимой. Сколько бы я ни приносил, сколько бы они сами ни наворовали, им все мало было. Наверно, поэтому они и придумали коварный план — запродать мои зубы. Мне следовало догадаться, что мамаша с папашей затевают неладное, потому что они повадились мне улыбаться.
Вспомнив вчерашнюю погоню, я задрожал. У меня до сих пор звенел в ушах мамашин визг и болело плечо, в которое вцеплялся папаша. А щипцы, блестящие щипцы Бертона Флюса! Я отогнал ужасные воспоминания. Даже странно, что теперь я вроде как совсем в другом мире.
Джо все спал и даже похрапывал. Я решил как следует рассмотреть товар на витрине. Украшения сверкали и радовали глаз. Лампа-«молния», начищенная до блеска, явно не была сломана, зажигай хоть сию минуту. Часы тикали вовсю, и я, не колеблясь, сунул две штуки в карман, но в тот же миг в окно постучали, и я аж подскочил.
За окном стояла Полли. Она помахала мне. Интересно, давно ли она за мной наблюдает? Я вышел на улицу. Толпа любопытных утоптала снег так, что он стал скользким, и Полли старалась удержаться на ногах.
— Тихо как сегодня, — сказал я.
— У нас всегда так, — отозвалась она.
Время шло к полудню. Я прислушался — не слыхать ли выкриков уличных торговцев, пиликанья и пения уличных музыкантов, цокота копыт по булыжнику, свиста точильного колеса, криков и воплей, сопровождающих драку, — словом, обычных городских звуков. Но в деревушке царила тишина. Где-то вдалеке мерно бил кузнечный молот. Еще где-то слышался смех. И все.