Черная магия с полным ее разоблачением
Шрифт:
Один раз я собрал в кулак всю храбрость и решился позвонить — но она не взяла трубку.
Незаметно наступил май, свежий, душистый, теплый. Начались головные боли; мной овладело странное, томительное беспокойство. Я хорошо понимал, что унять его может одна Тата, и как-то в субботу днем, выйдя на улицу с Никсоном, не повел его гулять, а посадил в джип.
— Поедем к Тате, Ник? — спросил я своего пса. Тот успел улечься сзади, но мгновенно вскочил, отчаянно завилял хвостом и негромко, подвывающе тявкнул. Тоже не можешь ее забыть, бедолага, подумал я.
Мы медленно ползли
Сунув в рот валидол, я долго-долго приходил в себя.
А через пару часов вошел в квартиру — и оторопел. По холлу были раскиданы ведра, тазы, тряпки.
— Нас затопило! — раздался из дальней ванной истеричный голос жены. Что-то загрохотало. Скорее!
Я опустил глаза и увидел воду, ползущую на меня по палисандровому паркету, укладка которого стоила мне стольких нервов. Три бригады сменил, пока нашел хороших рабочих…
Перед глазами все поплыло, потемнело — и больше я ничего не помню.
У меня случился инсульт. Больше двух месяцев мне было очень плохо, но теперь врач говорил жене:
— Он не двигается только потому, что не хочет. Утеряны мотивации. Ну-ну, не надо отчаиваться. Думаю, это следствие какой-то психологической травмы; кем он работает? А! Понятно. Это же страшные нагрузки, колоссальный стресс! Немудрено, что вашему супругу захотелось передохнуть. У нас хроническая усталость, верно, господин Протопопов? Видите, моргнул. Значит, да. Не огорчайтесь, это бывает. Полежит, наберется сил, и мы вам поставим его на ноги, он у нас еще побегает… — Докторишка с нарочито профессиональным сочувствием похлопал мою жену по руке. Она ему нравилась, я видел. Но мне было наплевать.
Значит, я не двигаюсь исключительно по нежеланию? Возможно. Попробовать шевельнуть рукой? Нет, лучше не надо, страшновато: вдруг не получится. К тому же начнется суета…
Мне нравилась моя бессмысленная неподвижность; лежишь себе, думаешь о своем. Разговаривать не хотелось: не с кем и не о чем. Жаль только, что они не догадываются привести ко мне Тату. Ради нее я сделал бы исключение, сказал бы:
— Видишь, Таточка, как смешно: я боялся потерять недвижимость, а потерял движимость.
Она оценила бы юмор.
Глупая моя девочка, зачем ей иностранец? И для чего сразу тащить его к родителям?
В нашу последнюю встречу, глядя в окно кафе, она задумчиво произнесла:
— Знаешь, я долго думала, почему Иван от меня ушел, что было не так, в чем я виновата. А потом поняла, что важно не почему, а для чего. Ведь тогда казалось: отдам все на свете, лишь бы остался, а теперь я не променяла бы свой одинокий год ни на какое семейное счастье. Мне подарили возможность стать собой,
Я кивал, думал: ты не одинока, я тебя никому и ни за что не отдам, я тоже хочу благодаря тебе измениться. А через пару часов предал. Для чего, скажите мне, Христа ради? Чтобы теперь лежать и думать о ней — часами, днями, неделями? И вспоминать сладостные секунды?
Тра-та-та-та, та-та, та-та-та, среди белья крахмально выстиранного, лежал он, отрешась от женственного, в печальном постиженье истинного…
Тоже какая-то цитата.
Впрочем, мне вовсе не печально, а хорошо, и душа спокойна. Каждый получил, что хотел. Тата — себя, жена — меня, который никуда не денется, я — Тату у себя в доме. Она всегда со мной, и мне не нужно гадать, почему она улыбается: от любви или от колдовства. Черт бы побрал мои экзерсисы; ими я разбудил в себе дьявола, за что незамедлительно поплатился. Если б я не терзался сомнениями, возможно, все пошло бы иначе? Но что зря философствовать? Моя Тата нежно меня любит, и временами, когда никто не видит, она склоняется надо мной, поправляет подушки и ласково проводит прохладными пальцами по моему лбу. Я просыпаюсь и мысленно поднимаю руку, здороваясь с ней.
По-настоящему я это делать боюсь: еще узнают, что я могу двигаться, и начнется дурацкая лечебная физкультура. А так, пока меня все больше считают растением, передо мной разворачивается целый театр. Я с интересом наблюдаю за своей женой и лечащим врачом. У них роман — в самом начале. Когда он входит ко мне один, то перед осмотром непременно спрашивает с вызывающе пакостной шутливостью:
— Ну что, не устали еще отдыхать, пациент Протопопов?
Как же я мог расстаться с Татой, когда она — единственная, кто звал меня по имени?
Вчера, выходя из комнаты, докторишка приобнял мою жену за талию. Она повернула к нему лицо, осветившееся улыбкой; это было заметно даже в профиль. Интересно, он влюблен или зарится на наследство? В последнем случае его ждет сюрприз: я не собираюсь валяться вечно. Отдохну, наберусь сил — в основном моральных — и встану. То-то они обрадуются.
Как по-идиотски выразился мой эскулап, мы с ним еще спляшем.
Между прочим, медсестра, которая делает мне уколы, массаж и прочие процедуры, по законам жанра влюблена в этого опереточного фата, чего он, естественно, не замечает. Она хорошенькая и юная, лет девятнадцати, и только я один вижу, какими злыми, несчастными глазами она смотрит на доктора, любезничающего с моей женой. Та, кстати, расцветает с каждым днем, что мне, разумеется, обидно — но совсем чуть-чуть.
Мой рослый красивый сын все чаще заглядывает ко мне в отсутствие невесты — они живут у нас вместе уже больше года — и беседует с милой медсестричкой на околомедицинские темы. Та, робея под его взглядом, скромно опускает ресницы. Мой сын — биолог и всегда пропагандировал идею, что люди не созданы быть моногамными.
Я прячу улыбку, наблюдая за ним.
Как сказал кто-то из великих, а может, не очень: жизнь — трагедия для того, кто чувствует, и комедия для того, кто мыслит.