Черная месса

Верфель Франц

Лука оглянулся. Тут оба мертвеца, что лежат подле него, тоже встают рядом. Скудный свет слабо обтекает эти призраки.

Это двое мужчин. Один — в расцвете лет, другой — юноша, почти мальчик. Оба — такого же роста и телосложения, как Лука.

Покрывало все еще лежит на глазах пробудившихся от смерти. Все еще Лука не видит их. Ветер медленно бродит по церкви.

Язычки свечей колеблются.

Теперь Лука узнает пожилого мужчину. Его отец. Каким радостным, сияющим и румяным стало его лицо! Волосы на голове и борода — густые и черные, осанка прямая, дыхание ровное. Таким сын его не знал.

Он помнит усталого седого больного человека, который из одного кресла с трудом перебирался в другое, сидел у стола, с болезненными стонами задремывая ранним вечером. И все же, вероятно, лежит в забытом выдвижном ящике письменного стола фотография, на которой отец выглядит так, как теперь, такой же красивый, мужественный, больше похожий на старшего брата.

Лука плачет. Он робел, он боялся мужчины напротив, с судейской суровостью сидевшего в эркере, исчеркивая красными чернилами вытребованные у сына тетради по математике. Теперь он подходит без робости, без страха, без ненависти к тому, кто бок о бок с ним выдержал в этом соборе испытание смертью. Он берет отца за руку, за теплую, податливую, мягкую руку мужчины, который понимает жизнь. И отец хватает его руку, притягивает к себе и искренне прижимает к груди. Впервые ощущает сын биение отцовского сердца, стук живого сердца, и его собственное бешено колотится от счастья этого мистического переживания.

Катафалк исчез, и мужчины, отец и сын, стоят на вершине кафельного купола церкви, нежно прижавшись друг к другу, чуть поодаль от подростка.

Отец произносит:

— Пойдем! — и за руку подводит сына к отроку.

Лука глядит на него, думая: мой отец черноволос, я рыжий, а он — белокур.

Разгорается рассвет.

Юноша смеется. Его длинные волосы развеваются. Смех его пронзителен и громок, как звук горна; все понимающая улыбка не сходит с лица.

Отец наклоняется к Луке и шепчет:

— Мы знаем друг друга, а он — наше завершение. — Лука видит, что отец плачет, и у него самого бегут по щекам слезы еще не изведанного счастья. Он ничего не может с собой поделать. Он падает на колени и целует ноги прекрасного смеющегося мальчика. Однако поцелуи эти оказались колдовскими.

Доносится раскат грома; собор бьется, как игрушечный замок из хрупкого стекла, и исчезает.

Они идут втроем, держась за руки. Лука в середине, отец справа, мальчик слева. Вокруг них царит праздничное веселье. Снова разливается золотистый свет и неземные всполохи всех цветов радуги. Потоки людей с огненно-красными знаменами и сверкающими, звонко играющими инструментами шествуют в прихотливом и меланхоличном танце. Троица же ростом — значительно выше остальных. Лука ощущает, как людские волны проносятся у его бедер. Он знает: то, что я чувствую теперь, — высшее счастье Творения. Множество песнопений раздается вокруг. Но каждый гимн начинается словами: «Смотрите, как шествует вечное племя!»

По нежно-зеленому холму он будто парит, возносимый под руки отцом справа и отроком слева. Женщины в платьях, соскальзывающих с плеч и обнажающих груди, падают перед ними на колени и просят о благословении, умоляя коснуться их. Лука же и его попутчики избегают поклонения тысяч женщин. Его взгляд устремлен на вершину горы. Там стоит старый паромщик. Мантия у него —

золотая, а весло — из прозрачного сияющего металла. Колокольчики на кончиках усов яростно звенят. В свободной руке он держит свой фонарь, только пламя невидимо. Все ближе подходит Лука к старику. Теперь свет в его фонаре, кажется, проснулся и становится все ярче и ярче. Но все остальное блекнет.

И вот фонарь ярко горит прямо перед его глазами.

Он проснулся. Над его кроватью стоял старик и светил на него.

— Вставайте, вставайте, молодой господин! Выбирайтесь-ка из перины! Мне пора на службу.

Лука сел в постели. Были рассветные сумерки.

— Ну, нашли вы в моей халупе свой сон?

— Это был прекрасный сон, но другой, не тот, что я потерял.

— Тогда вы должны странствовать дальше, — сказал дед, состроив свирепую гримасу. — Вот, подкрепитесь на завтрак. — Он протянул Луке большую кружку кофе и кусок хлеба.

Лука поел и выпил кофе.

Потом оба вышли на свежий воздух. Лука ни разу больше не взглянул на изображения богов. Он их боялся. В душе его билась одна лишь мысль: искать, искать!

Они взошли на паром. Старик отвязал канат. В сумерках, на другом берегу, Лука увидел чьи-то фигуры. Точно тени Аида, ожидающие перевозчика.

— Куда мне теперь? — спросил Лука.

Старик неопределенно махнул в направлении леса.

— Иди, пока не наступит вечер. На новом месте удача тебе улыбнется. Прощай!

Снова Луку охватило беспокойство. Он, не оглядываясь, побежал к лесу.

 

Опять бродил он целый день по лесу. Глаза его были закрыты, но сковать их ночным сном он не мог. Они смотрели слишком глубоко, и не видели того, что искали. Из образов сновидения сначала выцвел облик отрока. Лука не знал, кем тот был, что означал. Его душа больше не узнавала отрока. Отец тоже очень скоро превратился в его сознании в человека, что сидел за письменным столом и из кресла в эркере цедил едкие замечания о прохожих.

О паромщике, который называл себя дедом, Луке мешала думать какая-то таинственная робость. Не хотелось больше вспоминать об ужасном наваждении идолов в жилище старого шкипера.

Лес и альпийский луг, горный ручей и скала, заросшая мхом, увиденные вчера в скитаниях, были целительным ответом его бившейся в застенках душе. Ведь в этот день все пережитое наполняло его сердце тоской по дому. Тоской по родине давно прошедшего детства! Шелест травы, журчание воды — как милы они ему были! Проходя мимо ямы в лесу, он содрогался, и всплывало в нем давно забытое манящее детское слово — пещера.

Однако сегодня тоска по родине, не дававшая ему покоя, была иной — не тоской по прошлому, а страстным предвкушением будущего, томлением непостижимого и странного.

Он вышел из леса и очень долго шагал по полям, по молодым посевам, по лугам мимо фруктовых садов.

Все расцветало. Он знал, проходя с зажмуренными глазами сквозь терпкий аромат трав и редеющий туман, что все окружающее сегодня — лишь благословение приглушенной пульсации его тайны, его загадки.

Но, как и вчера, он пребывал в постоянной тревоге. Только с четверть часа хватило у него терпения отдохнуть и отдышаться на одном из горных склонов. Снова что-то толкало его: дальше, дальше!