Черная молния вечности (сборник)
Шрифт:
Полупишущий полнослужитель поморщился, с тревожным усилием напряг свое служивое брюхо, опасливо посмотрел на меня, как на мешок с противотанковыми гранатами, – и, не прощаясь, заспешил прочь.
Я без сожаления посмотрел ему вслед, – и мне тоже почему-то представился мешок, но не пустой, и не с гранатами, а полупустой, с подмороженной картошкой, который мы с Рубцовым поздней молодой зимою почти донесли до общежития.
Почему – почти?! До потому что дырявым мешок оказался, да и попал к нам совершенно нелепо.
Шли мы, не помню уже откуда, мимо Останкинского мясокомбината в тусклой декабрьской тьме. Мороз стоял лютый-прилютый, и мы спешили. Но не только из-за мороза, а чтобы успеть к пересменке вахтеров, ибо Рубцову после сессии было запрещено проживать в общежитии. А в суете пересменки легче было отвлечь внимание
Не нужно думать, что вахтеры наши были бессердечными людьми. Очень даже сердечными, особенно женщины.
И вот идем мы вдоль кирпично-проволочной угрюмой стены мясокомбината, – и вдруг оттуда летит объемный тяжелый предмет и хрустко грохается в снег недалече от нас. А вослед за предметом со стены ловко спрыгивает мелкий неопозноваемый человек.
– Стой! Стрелять буду! – крикнул я.
Человечек всполошенно оглянулся, схватил было свою законную добычу, но, заслышав мое повторное беспощадное: «Стой! Застрелю, ворюга!», налегке бросился наутек и навеки исчез за темным обледенелым углом.
– Ну, живем! Можно поздравить нас с мясцом! – сказал я, наклонился и развязал мешок.
Каково же было наше удивление, когда вместо возжеланного мясца или, на худой случай, печенки, мы обнаружили в мешке грязную, твердокаменную картошку.
– Ну, зачем ты человека напугал?! И так у нас народ запуган до безобразия… – с укором сказал Рубцов.
– А какого же черта он с мясокомбината картошку тащит?! Пыльным мешком его, что ли огрели?! – угрюмо не согласился я. – Нашел, понимаешь, что тащить!
– Ну мало ли из чего теперь колбасу делают… – глубокомысленно заметил Рубцов.
– Ну, не совсем же уж из картошки! – возразил я.
– Не совсем. А людей все равно пугать не надо.
– Не надо! – согласился я, и спор наш погас, как спичка в метели.
Мешок с картошкой оказался дырявым, но, просыпая мелочь, мы все-таки доперли его до общаги. Но тайна нашей случайной добычи так и осталась за семью печатями. Впоследствии я хотел написать крутой рассказ «Кровавая тайна дырявого мешка картошки с Останкинского мясокомбината». Но ум мой уперся, как в каменно-проволочную стену, в безысходный тупик, – и творческий замысел не осуществлен по сию пору.
В общежитии мы поделились картошкой с дежурными. Она оказалась подмороженной, но и такая пришлась к столу – и вахтерши были на нас не в претензии. Я уже отмечал, что наши официальные соглядатаи в основном были сердечными людьми.
Но вот незадача: на вахте, якобы в ожидании междугородних звонков, постоянно околачивались остроглазые и остроухие активисты праведной жизни.
Иной раз сердобольная тетя Дуся, мир ее праху, нарочно строжала голосом: «Не пущу! И не уговаривай! У меня приказ!», но, лукаво кивнув в сторону какого-нибудь очередного внештатного «междугородника», тихо шептала:
«…Попозжей… Щас я его пошлю кого-нибудь к телефону позвать… Пусть тогда Колька и проскакивает…»
Простые служивые люди, как правило, привечали Рубцова, и отмечали. И не за стихи, которые они знать не знали, а просто так, как человека. И он удивительно быстро и хорошо умел сходиться с людьми и находить общий язык вне литературы.
Одно время у меня проживал мой друг и одноклассник Юра Судаков, совершенно несправедливо исключенный из 1-го Медицинского института за аморальное поведение. Парень был очень видный, вылитый актер Марчелло Мастроянни, огненный кумир женской публики тех лет. Вот и пострадал мой друг из-за этого случайного сходства, ибо в жизни в сто крат превзошел своего экранного двойника. Жил он у меня нелегально, но чувствовал себя полным хозяином, ибо активно дружил с нашим женским населением, – и вахтерши иначе, как Юрочка, его не величали. Этот Юрочка нагло водил в общежитие черт знает кого, участвовал во всех попойках и разборках, величественно давал врачебные советы побитым литшколярам, – и все сходило ему с рук. А еще говорят: «Не родись красивым, а родись счастливым». Жаль, что в дальнейшем его судьба сложилась не лучшим образом, и «затерялась во мгле отдаленная пристань».
– Это кто там выступает?! Чей это голос из помойки?! – грозно гаркал он, объявляясь в нужный момент на проходной.
– А!.. Рубцов!.. А ну, молчать! Опять пьян?! Молчать! Пусть пройдет, тётя Дусь, под мою ответственность! У меня не пикнет!
– Ну разве только под твою, Юрочка…
Дружески собутыльничая
– Стихи твои, Коль, в душу бьют. Особенно эти: «Затерялась во мгле отдаленная пристань. По канавам помчался, эх, осенний поток!» (Кстати, именно так пел свои стихи Рубцов, а не в той редакции, в которой они были напечатаны.) Режут без хирургического вмешательства. Молоток! Но как-то все у тебя однобоко, всё деревня да колхозники полудохлые. А мы, врачи, для чего живем?! Ты бы о врачах чего-нибудь сбацал. Что-нибудь типа:
Стоит он в чистых брюках,
Повязан марлей рот.
Берет он скальпель в руку,
Вонзает в пищевод!..
Ведь сердечно?! А?!
– Сердечно… А о медсестрах можно?! – тихо улыбаясь, соглашался Рубцов и тянулся к стакану.
– И о них давай, Коля! Без медсестричек врач, как дуб без листьев.
А Рубцов, как бы откликаясь, читал:
Высокий дуб. Глубокая вода.
Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда
Природа здесь не знала потрясений!
И тихо так, как будто никогда
Здесь крыши сел не слыхивали грома!
Не встрепенется ветер у пруда,
И на дворе не зашуршит солома.
И редок сонный коростеля крик…
Вернулся я – былое не вернется!
Ну что же? Пусть хоть это остается,
Продлится пусть, хотя бы этот миг.
Когда души не трогает беда,
И так спокойно двигаются тени,
И тихо так, как будто никогда
Уже не будет в жизни потрясений.
И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром…
– Во-во! Хорошо!.. И про врачей с сестричками шарахни в том же духе!
А душу надо все-таки жалеть, ибо она нас всегда жалеет. Но Рубцов, увы, свою душу не жалел, но людей жалел. Примером может быть хотя бы такой случай. Вышеупомянутый Юрочка как-то отправился на свидание, прихватив поэта К. Однако вскорости заявился обратно, злой и раздраженный.
– Представляете, являются две фифи наштукатуренные, консерваторки, мать их так! Ну я первым делом: «А деньги, девушки, у вас есть?» Одна говорит: «Нет, только на метро». А другая роется в сумочке и заявляет: «Вот, дала мама семьдесят копеек на мороженое…» – И всё?! – говорю. «Всё!» – отвечают. Забрал я эти гнилые медяки и говорю: – Да как вам не стыдно с такими страшными рожами без денег на свидания к порядочным людям ходить?! И вы думаете, что какой-то дурак на вас польстится? Да вас давно на помойке закапывать надо!..
Помнится, кое-кто из нас весьма возвеселился этому рассказу, почти до упаду. Но не Рубцов. Он поскучнел и резко сказал:
– Так нельзя! Нельзя так издеваться над людьми! Глупые вы ребята! Дураки безмозглые! Жалеть будете!..
Что ж, он прав: многие жалеют о своей забубенной молодости, а многие, увы, уже не жалеют, но безысходно скорбят в мире ином. И жалеет ли кто их в мире этом – неведомо…
Вот такие лихие годы были, веселые и страшные. И откровенно скажу: если бы дали возможность пережить вновь это время, то не уверен, хватило бы на второй раз воли и сил. Но уверен, что так и осталась бы нераскрытой «Кровавая тайна дырявого мешка картошки с Останкинского мясокомбината».
А кто-то все скулит по поводу бесповоротно сгинувшей безбедной гонорарной жизни. И ведь не из помойки скулит!.. Жили очень хорошо некоторые на гонорары в ту эпоху, и в эту тоже неплохо кое-кто живет, у нас и на Западе. И дальше будут жить. И слава Богу. И, слава Богу, что нам в радость был мешок подмороженной картошки взамен гонорара. Кем-то жизнерадостно сказано:Да что – стихи?! Они не кормят,
Лишь только поят иногда.
И все-таки надо, чтобы стихи кормили не только читателя, а напиться и без стихов можно в любое время дня и ночи.
Глава седьмая
О, гонорары наших младых лет! О, заветное – «…сумма прописью!»
Ну, признайтесь честно – у кого сладостно не сжималось сердце при виде авторского договора или перед заветным листом гонорарной ведомости?! И не надо делать постные, бескорыстные физиономии.
Не надо фальши, не надо показного бессеребреничества! Гонорар – это нечто метафизическое, а не рядовое вознаграждение за труды праведные. Если, конечно, это настоящий гонорар, а не символический. На нынешние гонорары, увы, можно зубы на полку класть.