Чёрная музыка, белая свобода
Шрифт:
Приспособить же серьезную музыку к этой роли невозможно из-за внутренне присущей ей иной ценностной ориентации. (По-видимому, Теодор Адорно впервые высказал мысль о критичности самой ее эстетической природы.) Содержание всякой серьезной музыки (в частности, авангардного джаза) всегда сохраняет критический пафос по отношению к эстетической и иной реальности, оно стремится к дефетишизации, к разоблачению лживой видимости, случайных связей как в музыке, так и в эмпирической реальности, противопоставляя им художественную правду, подлинно экзистенциальную человеческую проблематику. Структура, форма такой музыки наделяют ее относительной автономностью существования в конкретном социуме, что, в свою очередь, предохраняет ее от случайного, поверхностного, ложного в социальной действительности и позволяет стать частью реального, а не иллюзорного человеческого
Живая, развивающаяся, неканонизированная серьезная музыка ориентирует слушателя на активное творческое постижение оригинальной и индивидуальной музыкальной идеи, на приобщение к художественной правде, а не на развлечение или эстетический комфорт. Высокая индивидуальность, ненормативность (т. е. новизна) подсознательно ассоциируются музыкальным обывателем (в частности, и просвещенной его разновидностью — музыкантом-консерватором) с выходом за пределы установленного порядка, обжитой канонизированной системы, дающих ему ощущение незыблемости истины и собственного существования. Страх перед свободной и открытой формой связан у него с инстинктивным бегством от индивидуального выбора и ответственности— в музыке это проявляется в неприязни к новой форме, новому языку, требующим самостоятельной нетрадиционной интерпретации. Невозможность скрыться за авторитарностью канонизированной художественной системы с ее единой, абсолютной и неподвижной истиной лишает его эстетической опоры, ибо профаническое сознание осознает себя лишь в виде части стереотипного, общепризнанного и самодостаточного. Поэтому-то такой слушатель и предпочитает узнавание, а не познавание, безличную всеобщность и посредственность, а не высокое «безумие» подлинной индивидуальной идеи. По сути дела, любой кризис восприятия в музыке всегда возникал как конфликт между самодовольством филистерского сознания и потребностями музыкального развития.
Общеизвестно, что степень эстетической нормативности в популярной музыке на порядок выше, чем в серьезной. Популярное искусство в гораздо большей степени способно дать приют обывательской тяге к эстетическому конформизму. Неприятие серьезной музыки гедонистически ориентированным слушателем подкреплено еще и тем, что эта музыка не дает ему выхода из постылой реальности в мир иллюзии, оставляя его лицом к лицу с Правдой. Такой слушатель воспринимает это как Жестокость, Рок, Насилие. Именно поэтому его отношение к новой и неканонизирован-ной музыке, к свободной и открытой форме отнюдь не безразличное, а агрессивно-неприязненное. Музыкальное насилие способно породить ненависть.
Отсюда и неприятие формы (содержания) авангардного джаза конформистским сознанием, ищущим и находящим свою адекватность в музыке массовой культуры (куда прочно вошли и некоторые банальные и «заигранные» опусы европейской классики — массовая культура обладает еще и своей внутренней иерархией, она весьма неоднородна по форме, степени тривиальности, искусственности и неправды).
Из всего этого вовсе не следует, что распространение популярного искусства опасно или вредно само по себе. Оно существует постольку, поскольку в нем ощущается огромная объективная потребность. Просто в силу особенностей своей формы и аксиологических свойств поп-искусство несет в себе возможность идеологической спекуляции им, в то время как серьезное искусство затрудняет эту возможность.
Некоторые произведения популярного искусства (и фольклора) могут по-настоящему и трогать, и волновать. Но, как правило, даже лучшие из них не претендуют на глубину: они ограничиваются отражением лишь природно-чувственной (внешней) сферы сознания и бытия. Их непретенциозность — добродетель, нередко переходящая в свою противоположность. Популярное искусство и фольклор — замкнутые системы со своей автономной эстетической сферой; их языку (эстетическим возможностям) недоступны запредельные обыденному сознанию идеи и миры.
Очевидно, что авангардный джаз и популярная (эстрадная, легкая) музыка требуют при восприятии различного уровня, а нередко и различного типа перцептивной культуры. Выяснилось, что свободный джаз породил новый специфический строй эстетического восприятия, основной особенностью которого явилось соединение эмоционально-чувственной образности с высокой интеллигибельностью музыкальной идеи. Именно новый характер,
и глубина отражения и отображения духовно-душевного мира личности, соединенные с новаторскими принципами организации музыкальной структуры, музыкального материала, и вывели авангардный джаз за пределы популярного искусства. С «легкостью» было покончено. Новый джаз вознамерился исполнить то, чего так и не удалось до конца добиться европейскому искусству, — впервые соединить аполлоническое и дионисийское начала в серьезном музыкальном искусстве, найти баланс между харизматическим и интеллектуальным. Музыка свободного джаза доказывает, что ему удалось успешно превратить альтернативную проблему «плоти и духа» в европейской эстетике в органичное единство противоположностей.
СОЦИАЛЬНАЯ ЭНЕРГИЯ
Требования бунта — это частично эстетическое требование.
Контркультурная революция и джазовая практика
Для авангардного джаза уход от гармонической рациональности и буквалистской описательности вовсе не означал утраты связи с действительностью. Если музыканты традиционного джаза, как правило, предпочитали эстетический эскапизм, то для большинства черных музыкантов нового джаза границы эстетической и революционной практики совпадали.
Создание новой культурной матрицы, приемлемой для афроамериканца в «расистском обществе репрессивной терпимости», возможно, по его мнению, лишь в результате насильственного изменения структуры этого общества, поэтому левый радикализм стал неотъемлемой частью психологического портрета джазового авангардиста.
Большинство создателей молодежной контркультуры откровенно декларируют свою неприязнь к любым видам традиционной идеологии, видя в ней опасность порабощения личности. Деидеологизм, страх перед доктринерством — характерные черты сознания деятелей контркультуры. (Здесь дело вовсе не в том, что контркультура якобы не обладает идеологией, а в том, что ее создатели это утверждают.)
На знаменах контркультуры начертан Великий Отказ. Сексуализация и психоделизация протеста и политики должны, по мнению поп-идеологов, привнести элемент спонтанности (т. е. стихийной свободы и подлинности) в контркультурный нонконформизм, в поп-философию политического и террористического хэппенинга.
Свободный джаз возник в обстановке культурной молодежной революции в США, что, естественно, сказалось на особенностях его эстетической системы. Но контркультурное движение обладало не столько глубиной, сколько широтой. Широкие массы молодежи были лишь внешне вовлечены в круговорот контркультурного эстетического поведения. Хиппи и «новые левые» явились референтными группами для молодежи не столько в качестве эталона миросозерцания, сколько в качестве внешнего поведенческого подражания. Их идеи были тотчас же обуржуазены, как только они приобрели популярность, вульгаризованы и опошлены. Предметом подражания явились не хип-идеи, а хип-быт. Поп-гора родила мышь — аутсайдеры породили все тот же поток популярной коммерческой культуры, но в поп-упаковке.
По существу, в 60-е годы возникла мода на протест и насильственные акции. Сами проявления молодежного политического протеста, по сути дела, были карнавали-зованными и театрализованными действиями, стилизованными под серьезные политические акции. Несерьезность, пародийность таких «зрелищ» сближает спонтанные и стихийные молодежные акции с карнавалом и хэппенингом. Участие широких масс молодежи в таких действиях диктовалось не столько стремлением к социальным переменам, сколько возникшим поведенческим «стилем протеста», стремлением к участию во всеобщем массовидном «ликовании», стремлением к экстравагантному и сенсационному акту спонтанного и экстатичного самовыражения, сходному с оргиазмом эротического и психоделического «бунта». Несомненно, что в основе контркультурного социального и эстетического поведения лежало откровенно гедонистическое жизнечувствование, подкрепленное имплицитной устремленностью к безответственному действию, ощущавшемуся как единственно «свободная» форма самовыражения. Мрачное отчаяние и неподдельная серьезность пролетарских классовых битв прошлого сменились театрализованными политическими развлечениями. Естественно, что политическому истеблишменту удалось без труда интегрировать весь этот «балаган» молодежной субкультуры, превратив «телячий восторг» молодежного протеста в составную часть своей общественной системы.