Чёрная рада
Шрифт:
— Вот где, сынку, пришлось мне колыхать тебя в казацкой колыске! говорил, идучи возле, старый Шрам. Не судил тебе Бог украситься смертельными ранами за Украину, а достал ты их за чужую невесту!
Сомко хотел было уложить в такую ж колыску и Кирила Тура, как вдруг откуда ни возьмись запорожцы. Едва наскочили, тотчас догадались, в чем дело.
— Что это, панове, хотите вы делать с нашим товарищем? закричали они. Неужели он такой сирота в свете, что если б не городские казаки, так тут бы и остался посреди степи, в пищу зверям да птицам? Нет, никогда ещё братчик братчика не оставлял на чужие руки. Отдайте нам его. Наши лекарства мигом поставят его на ноги.
И, не дожидаясь ответа, мигнули Черногорцу, схватили Кирила Тура, один за плечи, другой за ноги, положили поперек лошадей перед седлом, вскочили на коней и помчались как вихорь.
Петра между тем везли потихоньку и бережно. Сомко вел за руку Лесю, и на этот раз заботливо осведомлялся о здоровье; но она от горести и волнения не могла отвечать ему ни слова.
Скоро встретили и Череваниху. Василь Невольник гнал лошадей не жалея. Что уж и говорить о том, как обрадовалась мать, увидав свою Лесю!
Сильно сожалела Череваниха о Петре, и обратилась к Шраму:
— Добродею мой! наделала вам горя моя бедная Леся; но мы с нею постараемся, чтоб и поправить это горе. Везите пана Петра прямо в Хмарище. Мы с Лесею не будем по целым ночам спать, пока не поставим казака на ноги. Довольно я на своем веку перевязала казацких ран, да и моя Леся с самого детства приучена к этому.
Шрам согласился, и Череваниха отправилась с Лесею вперед, чтоб дома все устроить к принятию гостей. Дорогою Леся десять раз пересказывала, как сражался за неё Петро с Кирилом Туром; а когда приехали домой, прежде всего она занялась постелью для больного. Она уступила ему свою спальню, постлала ему свои подушки, украсила сволок и образа свежими цветами, занавесила окно расшитою шелками хусткою. Родная сестра не могла бы нежнее заботиться о любимом брате. Гости Череваня пировали в Хмарище или ездили в Киев хлопотать о военных запасах; Череваниха их угощала, провожала и встречала; а между тем у Леси только и дела было, что копать коренья, приготовлять травы, да сидеть у постели больного. Помогал ей и Василь Невольник.
Петро как будто в другой раз на свет родился. Ему нет нужды, что Леся не его суженая. Он знает, что она его любит, — больше ничего ему не надо. Не раз в тяжком недуге, открыв глаза, не то во сне, не то наяву, видел он, как она, наклонясь над ним, наблюдает его дыхание. Как мать смотрит в глаза ребенку и радуется, когда он улыбнется: так она глядела ему в глаза, чтоб убедиться, замечает ли он окружающие его предметы.
А он, ослабев всем телом, жил только сердцем, и не хотел бы ни здоровья, ни жизни, если б ему дано было так и умереть, глядя в эти любящие очи. В саду поёт соловей; благоуханный ветер веет в окно через цветущие деревья; тихий свет вечернего солнца, пробираясь сквозь ветви, играет по стене; возле него сидит Леся, берет его за руку, прикладывает свою ладонь к его голове... да, не нужно ему ни жизни, ни здоровья, дайте только так обомлеть и уснуть навеки!
Но здоровье возвращалось к нему заметно, и с каждым днем более и более наполняло его тело, как наполняет вода истощенный колодезь: и губы зарумянились, и глаза оживились. Радуется старый Шрам, радуется и гетман, но никто не радуется больше Леси. Только её радость подобна была осеннему месяцу, беспрестанно затемняемому тучами. Восторг её часто уступал место мрачной грусти. Тяжело горевала она, размышляя о том, как будут проходить без радостей молодые лета её в гетманских светлицах, как она вечно будет слушать одни толки о воинах, о походах, да звон серебряных кубков. Поняла бедняжка, да поздно, что Сомко создан не для счастья женщины. Нет у него ни того нежного слова, ни того теплого взгляда, который всего нужнее для женского сердца. Он гетман с ног до головы, блистает, красуется между казаками, и нет ему равного во всей Украине; но никогда не взглянет он и не скажет слова так от души, как бедный Петро. И однако ж, надобно покориться своей участи. Напрасно было бы говорить о своем горе отцу или матери; пускай и сам Петро о том не знает.
Так размышляла, бывало, сидя у постели больного, Леся, и чем больше он оправлялся, тем больше она его убегала.
— Что ты, Леся, как будто боишься меня? сказал он ей однажды, удержав ее за руку. Разве я враг тебе? Или я тебе опротивел в долгой болезни? Зачем ты от меня убегаешь?
Леся ничего ему не отвечала, только слезы блеснули в опущенных глазах.
— Не уходи от меня, говорил он, не бойся меня! будь мне родной сестрою. Я покоряюсь своей несчастной участи; не быть нам в паре: такая наша доля. Но я все-таки не перестану любить тебя до самой смерти.
— Не говори мне этого! вскричала
И, вырвавши руку, побежала в сад выплакать на свободе горе.
Но после того придет, бывало, опять к нему, сядет у его постели и начнет напевать какую-нибудь грустную песню; все, что на душе есть, все выскажет она в песне, и хоть ничего не говорили они с Петром, но понимали друг друга.
Что же до Сомка, то он ни мало не заботился о близких их отношениях, да и Шрам, и Черевань, и сама Череваниха оставались на этот счет совершенно спокойны. Такова была простота и твердость тогдашних нравов. Зарученная девушка была нехранимою и неприкосновенною собственностью жениха, и ни одной невесте не входило в голову, чтобы можно было разойтись с одним и принадлежать другому. Все общество пришло бы от того в ужас, и вечный позор покрыл бы семью такой девушки. Когда Петро оправился так, что мог сесть на коня, начали гости Череваня поговаривать о дороге за Днепр; но все еще медлили, чтоб дать ему больше оправиться. Вдруг прискакал гонец с известием, что царские бояре переехали уже через украинскую границу. Все встрепенулись, оставили беспечную беседу за кубком, и мигом собрались в дорогу: Сомко спешил на встречу боярам в Переяслав; Шрам нетерпеливо ждал съезда старшин казацких, чтоб подвинуть все войско заднепровское против Тетери; Череваниха мечтала о гетманской свадьбе, а Черевань рад был пировать до скончания века с казаками. Решено было ехать Череваню с его семейством к брату Череванихи, Нежинскому полковому есаулу Гвинтовке, а Шрама с сыном пригласил гетман к себе в Переяслав. После рады, на которую ожидали царских уполномоченных для утверждения Сомка на гетманстве, предположено сыграть гетманскую свадьбу на всю Украину, а на свадьбе склонить всех казаков к походу на Тетерю, да прямо и двинуться на другой берег Днепра.
Но лишь выехали за Броварские леса, как встретил их другой гонец из Переяслава; а гонцом был на этот раз не простой казак; скакал во весь дух Переяславский сотник Юско с тремя казаками. Все были этим встревожены и ждали чего-то необычайного.
— С какими новостями? спросил гетман.
— Лучше б и не говорить, вскричал Юско, махнув рукою.
— Неужели татаре?
— Хуже Татар! Из одного Васюты сделалось четыре. Зеньковский, Полтавский и Миргородский поклонились Иванцу!
— Как! мои полковники перешли на его сторону?
— Все трое, как слышишь, пане гетмане.
— И Миргородский, и Полтавский, и Зеньковский?
— Все трое; остались на нашей стороне только Лубенский да Гадячский.
— Почему ж меня об этом до сих пор не известили?
— Вчера вечером только сами об этом узнали. Я скакал всю ночь и три раза переменил лошадей.
— Что же? как? или когда? хоть расскажи толком!
— А вот как. Ездил наш бургомистр к князю Ромодановскому с деньгами в московскую казну; только слышит, что князь в Зенькове. Завернул туда, а там пируют у Зеньковского Грицька Остап Миргородский и Демьян Полтавский. Ну, это еще бы ничто. Идет к князю, а у князя полно запорожцев, и все из тех голышей, что, пропивши все имущество, служили по дворам у богатых казаков, а потом, соскучась слушаться хозяина, ушли в запорожье. Иные тотчас узнали бургомистра. «А что это? кричат, не от торгаша ли?» Уже извини меня в этом слове, ясновельможный... «Не от Переяславского ли, говорят, торгаша к князю? Чёрта с два тут поживитесь! Вот мы вас, городовых кабанов, скоро упораем!» Расслушался, порасспросил наш бургомистр, аж тут вот какая новость, — лучше бы мне и не говорить! Князь с Иванцом побратался, называет его гетманушкою Запорожским, отдал ему Украину по самый Ромен в управление!
Сомко схватился за голову.
— Скорее ждал бы я молнии с чистого неба, чем такой вести! Миргородский, Полтавский... променять меня на Иванца! Нет! Пропала, видно навеки рыцарская честь на Украине! Положили мы ее с батьком Богданом в могилу!.. Но смотри, правда ли еще всему этому?
— Дай Бог, чтоб этому была неправда! Только Иванец в Зенькове: видел его бургомистр своими глазами. А запорожцы, говорят, в великой милости у Царя, и чего только попросят, все Царь к их желанию делает. Потому-то князь, зазвавши в Зеньков полковников, уговорил их царским словом слушаться Иванца, как гетмана. А у нас теперь, видишь, как завелось! Всяк о себе только заботится: лишь бы мне хорошо было. Чтоб приобресть себе царскую милость, полковники охотно согласились, чтоб Иванец управлял по Ромен Украиною.