Чёрная рада
Шрифт:
Сечевые батьки думали, что на этот оклик так и посыплются из рядов братчики; но «добрые молодцы» молчали, как немые, и прятались один за другого.
— Кто за нами? вскрикнул еще раз батько Пугач. Кому любо с нечестивцем погибать в грехах, тот оставайся тут; а кто не хочет потерять золотой своей славы, тот гайда с нами за Пороги!
Но и на вторичный вызов никто ни с места.
— Так вы, значит, все одним миром мазаны? сказал батько Пугач. Пропадайте ж, поганые! Увидите, до чего вы доживетесь на Украйне с такою правдою. Не долго попануете! Поднимутся и против вас так, как против Сомка да Васюты! И не просите тогда у нас помощи, ледащицы! Хоть пускай мимо самой Сечи
И начали старики один за другим выходить из вечевого круга. И первый, выходя, оборотился, плюнул на свой след и сказал:
— Чтоб тебя побил неслыханный срам, что ты посрамил нашу старость!
И другой плюнул и сказал:
— Чтоб на тебя образа падали!
И третий, оборотясь, плюнул и сказал:
— Чтоб тебя пекло да морило! Чтоб ты не знал покою ни днем, ни ночью!
И четвертый:
— Чтоб тебя окаянного земля не приняла!
И пятый:
— Чтоб ты на страшный суд не встал [105] !
105
Все это побранки народные. Малороссиянин тогда только бранится отцом и матерью, когда рассержен умеренно; но когда его огорчат до глубины души, он оставляет отца и мать своего врага в покое. Вдохновясь гневом, он постигает нелепость подобных ругательств и берет для своих проклятий моральную сторону человека. Этим он допекает своему ближнему хуже всего, — тем более, что проклятию приписывается в народе особенная сила, и тот, кто не боится уже ни кулака, ни стыда, боится еще проклятий, особенно таких, как приведенные выше.
И вышедши из собрания, тотчас велели седлать лошадей и уехали со своими чурами из Нежина.
А Бруховецкому того только и хотелось. Посмеявшись вдоволь с своими хмельными клевретами, он сказал:
— Ну, теперь, братчики, нам своя воля. Отделались мы от глупых мужиков, отделались от мещан, спровадили и старых хрычей к нечистой матери. Теперь пейте, гуляйте и веселитесь! А меня что-то ко сну клонит. Пойду, немного отдохну. Петро Сердюк, проведи, брат, меня домой.
И пошел Бруховецкий к своему гетманскому двору, опираясь на крепкого приземистого казака и едва передвигая ноги. Запорожцы, глядя ему вслед, слегка подсмеивались.
— Подтоптался, говорили они, наш Иван Мартынович, совсем подтоптался.
— Еще б не подтоптаться, наделавши в один день столько дела!
— Да видно и в голову лишний раз с радости стукнул.
Но Бруховецкий не изнемог от трудов и не опьянел на пиру. В то время, когда другие считали его ослабевшим и полусонным, его неутомимый ум затевал новые козни. Не спокойна была его душа от мысли, что Сомко живет еще на свете. Боязливый, при всей дерзости, он представлял себе возможность нового переворота, и мстительный образ Сомка поражал ужасом его воображение. Склонясь на казака, путаясь ногами, как делают пьяные, и зажмурив глаза, как кот, он иногда бормотал к своему спутнику по два, по три слова с таким бессмысленным видом, что и подумать было трудно, что они исходят из трезвого и сильно работающего
— Слыхал ли ты, брат Сердюк, говорил он, такое чудо, чтоб мышь откусила голову человеку?
Петро Сердюк на это простодушно засмеялся.
— Да это, пане гетмане, только такую поговорку проложено!
— Гм! Проложено!.. Однакож с чего-то взята эта поговорка... Ох, совсем ноги не несут... Вража старость берет уже и меня в свои лапы... Выпил человек чарку, или не выпил, уже и голова и ноги, хоть возьми да и отруби, как поленья.
— Это вы, пане гетмане, на радах так уходились.
— Ох, на радах, на радах!.. Послужил я казакам от всей души... Посмотрим, как-то мне казаки послужат.
— И, пане ясновельможный! Что вы об этом беспокоитесь! Мы за вас головы все до одного положим!
— Головы!.. Довольно б с меня было и одной головы... Когда бы кто умел положить ее так, чтоб никогда не встала.
Казак опять усмехнулся и думал:
— Видно, порядком батько потянул с радости: не знать что городит.
А он шел, тяжело дыша, как будто в самом деле опьянелый, и только от времени до времени бросал своему провожатому по нескольку слов, намекая на голову Сомка и выжидая, не догадается ли он, в чем дело. Но казак на этот раз, как будто с умыслом, был не догадлив. Наконец, когда вступили в замок, Бруховецкий сказал ему:
— Видишь ли возле конюшни, при самой земле окошко?.. Там сидит вельможный Сомко, что брезгал когда-то всеми, и не было ему равного в целом свете... Как тебе это чудо кажется?
— Чудо великое, отвечал Петро Сердюк, нечего сказать! Служит вам фортуна, пане гетмане, лучше всякого чуры.
— Но я расскажу тебе что-то еще дивнее. Послушай-ко, брат, какой мне сон сегодня перед светом снился. Кажется, шел я с тобою домой, и пришел, и лег спать, и проспался, только, проснувшись поутру, слышу, что ночью совершилось неслыханное чудо: Сомку мышь голову откусила! Как тебе кажется, Петро? Что этот сон означает? Коли б ты разгадал мне его, я нашел бы, как наградить тебя.
Задумался казак, но, помолчав немного, отвечал:
— Что ж, пане гетмане? Не к тому ли это клонится, чтоб запорожец превратился в мышь?
Гетман обнял и поцеловал его за этот ответ, а когда вошли в светлицу, он снял с руки золотое кольцо и сказал:
— Этот перстень всякого превратит в такую крысу, что проберется, куда ей нужно, хоть чрез двенадцать дверей. Возьми, надень на палец, и нигде тебя не остановят.
Но казак не принимал перстня и пятился назад.
— Что ж ты отступаешь? спросил гетман с удивлением.
— Потому отступаю, пане гетмане, что хоть запорожец на всякое характерство способен, но за такое дело еще ни один не брался. Прощай, пане гетмане. Может быть, с хмелем и твой сон выйдет из головы.
И с этим словом вышел из светлицы, оставя гетмана в совершенном остолбенении от стыда и удивления.
Долго стоял он на одном месте, наконец начал ходить неровными шагами по светлице и рассуждать почти вслух:
— Э! сказал он сквозь зубы, остановясь, стало быть правда тому, что говорят: никогда казак не был и не будет катом!
И начал опять ходить.
— Чёрт знает, какие глупости! продолжал он. Как будто не все один дьявол — задушить какую-нибудь погань на раде, или дать ножом под бок в подземелье!
И задумался, остановясь среди светлицы. Потом отвечал сам себе полу-словесно, полу-мысленно:
— Видно, не все одно!.. Почему ж бы мне самому с ним не расправиться?.. Пока Сомко был Сомком, я становился против него смело, а теперь меня как будто страх пробирает...
И опять молча начал прохаживаться по светлице.