Черная сакура

О'Салливан Колин

Число детей сократилось (и сокращается по-прежнему, ибо у народа угас огонь в чреслах), а волков развелись целые стаи, целые полчища, взрыкивающие и завывающие в сумерках. Люди лежат на полу, вставив затычки в уши, чтобы заглушить урчание и чавканье плотоядных привидений — а сами внимательно вслушиваются: что это? Зубами об кость? Этот звук вгрызается даже в их горячечные сновидения.

Тринадцатый говорит о необходимости максимально быстрого удаления трупов после стихийных бедствий и о насущнейшей, самой насущнейшей потребности в международном содействии. Но никто не слышит этих призывов, ни единое человеческое существо. Лишь еженощные нескончаемые завывания на луну, режущие слух и отдающие бесконечной тоской.

Canis lupus hattai [7] — где, где ты пробыл так долго?

Тринадцатый говорит о

необходимости что-то предпринимать. Он смотрит в объектив, спокойный и прилизанный, в окружении квохчущей клаки подхалимов, кивающих на все его заявления и распоряжения.

Волки. Волки в ночи. Необходимо что-то предпринимать против волков.

И против волн.

6

Девочка вышла из материнской утробы вся красная и лоснящаяся. Я видел, как она сверкает, словно драгоценность. Мы точно знали тогда (особая телепатия, свойственная глубоко любящим), что хотя для нее и выбрано имя (Куруми), мы всегда будем называть ее Руби [8] .

7

Canis lupus hattai — латинское название волка эдзо, одного из двух вымерших подвидов обыкновенного волка, обитавших на островах Японского архипелага.

8

От названия драгоценного камня рубина, восходящего к лат. ruber — «красный».

Наша драгоценность, наш клад, наше сокровище…

Иногда я пытаюсь рассказывать про нее, пытаюсь рассказывать про Руби, и…

Мой дом холодный и мрачный. Взойдите по косогору и взгляните, как он торчит там один-одинешенек — высокое, узкое строение, готически мрачное, замечательное лишь своей изысканной угрюмостью. Это просто сложилось так, что дом стоит обособленно; все вокруг него развалилось и распалось, когда в дцатый раз заворочалась ворчливая земля. Взойдите и взгляните, как вздымается он к серому небу, да спросите у себя, похож ли он на жилище, способное сохранить тепло, и решится ли отважнейший из храбрецов отворить дверь и провести ночь внутри. Смотреть на дом по-зимнему знобко независимо от времени года; эта обитель сквозняков оказывается выстужена даже в летний зной — стоит только отворить дверь и шагнуть в сверхъестественно тихие коридоры. Мы и не знали, что за ветры свистят вокруг нашего холмика, покуда не порушилось все вокруг, а мы — или, по крайней мере, он — остались стоять высоко и незыблемо, почитая это за подарок судьбы. Даже когда в каждой комнате шипят и воняют керосиновые обогреватели, все равно чувствуется колючий холодок, словно призраки кружат здесь в нескончаемом вальсе и, скользя мимо, проводят по всем поверхностям стылыми пальцами.

Моя свояченица пытается наполнить это жилище теплом. Вот она передо мной — умеет попасться на глаза; она всегда здесь или где-то рядом — любит обращать на себя внимание. Она привлекательная женщина, плотно сложенная, быстроглазая, наделенная способностью притягивать к себе шальные взгляды — шальные мужские взгляды, разумеется.

Она разбивает яйцо о край сковородки: шмяк! И опять — вот так феномен — оно в очередной раз шмякает и растекается предо мной; наверняка это что-то символизирует.

В углу кухни, где мы едим, — маленький настенный экран. Правда, прием не тот, что раньше (сплошные хрипы и взвизги, какой-то ведьминский шабаш в миниатюре), и Мариса постоянно клянет его за плохую работу. И еще грозит кулаками выбрасывающему вредные вещества заводу в шестистах километрах отсюда, который взорвался во время очередного землетрясения, заставив нас блевать, давиться и умирать. Некоторых из нас. Некоторые из нас задохнулись и умерли. Некоторые, конечно, еще здесь, неистребимые, словно тараканы.

Готовит она быстро, она вообще все делает влет, за что ни возьмется и на вкус получается отлично; женщина изрядных дарований. Едим мы на кухне, хотя она маленькая и тесная. Соседняя комната (хоть и тоже маленькая) превосходно подошла бы под столовую, но по неведомым причинам мы остаемся здесь. Женщины приняли это решение давным-давно, без меня, а мне нравится, чтобы решения претворялись в жизнь именно так.

Она расставляет передо мной тарелки, целый строй лакомых кусочков, настолько разнообразных, насколько ей удалось раздобыть. Еще ставит передо мной стакан молока (очевидно, от северных коров, не пораженных болезнями, не облученных радиацией), а потом бережно кладет на подставку лакированные палочки для еды, и все это выглядит настолько изящно, что любые дополнения были бы излишними. Потом останавливается и ждет, пока я улыбнусь в знак благодарности.

Я улыбаюсь в знак благодарности.

Тринадцатый что-то

вещает с хрипящего экрана, но никто не слушает. Лично я большей частью живу происходящим в моей собственной голове и не имеет особого значения, что там силится возвестить еще какое-то существо.

— У нее был неплохой день. Утром долго спала. Я два раза сводила ее в туалет. Говорила она немного. Я почти все время оставляю радио включенным. Так что у нее есть что послушать. Когда она спит, я его выключаю.

Я продолжаю есть. Так уж повелось. Она продолжает говорить, я продолжаю есть. Мы никогда не беседуем по-настоящему. Это моя вина. Мои глаза всегда направлены на нее; мои глаза всегда направлены на ее узкую юбку, на ее плотные бедра и ягодицы. Так все и происходит.

— Как игра? Наверное, ты неплохо развеялся? Замечательно, что у тебя есть интересное хобби. И хорошая тренировка, да? Хорошо, что ты бываешь на улице, на свежем воздухе и тренируешься, и…

На воздухе? На свежем? Когда последний раз можно было сказать такое?

Я продолжаю есть. Пусть себе щебечет. Болтать она может без умолку, и то, что она говорит, редко заслуживает внимания. Но намерения у нее благие. Поэтому она здесь. Пришла на помощь. Ее сестра целыми днями лежит в постели, отказывается двигаться, отказывается говорить, а эта добрая женщина, Мариса, одинокая, энергичная и исполненная достоинств, которых остальные из нас лишаются день за днем — она не сдается, хлопочет по дому и поддерживает порядок. Я этому рад. Рад, что у нее получается. Сам я, честно говоря, никогда не был хозяйственным, запросто оставлял кучки пыли, забывал вынести мусор, молоко у меня скисало; эта женщина — благо для меня, для меня и моего блеклого существования. Я чувствую себя виноватым, что смотрю на нее подобным образом. С вожделением. Как людоед. Опять-таки мультяшный — люди в этой стране по-прежнему растут на мультфильмах. Наверное, это искажает мировосприятие, но я ничего не могу поделать: со стороны представляю себя пучеглазым, сгорбленным и слюнявым, кривоногим и прыщавым. Она моя свояченица. Обаятельная, роскошная женщина — она сама это понимает, — и когда она наклоняется и поворачивается у меня на кухне, я испытываю какое-то собственническое чувство — звучит недозволенно, отчасти женоненавистнически. Но тут она перехватывает мой взгляд, улыбается, и меня охватывает чувство вины, которое сразу сменяется смущением.

— Десерт?

Однажды она сказала, что считает меня достойным восхищения, ведь я работаю и столько всего делаю, и даже в меру сил поддерживаю порядок и справедливость на футбольном поле, я не просто отчаявшийся муж ее беспомощной сестры, каким сам себя вижу. Я все больше и больше нуждаюсь в ней, полагаюсь на нее. Знаю, звучит жалко. Моя задача — держать свои навязчивые мысли при себе и не действовать под влиянием лихорадочных порывов, ведь я мужчина, естественно, и…

Мою жену зовут Асами. Она умирает наверху. Умирает от чего-то неизвестного. Наверное, от тоски. Трудно сказать наверняка. Она лежит наверху и ожидает смерти, а мы тут, внизу, пытаемся все наладить — так гребцы старательно ведут свое суденышко в то время, как близится яростный шторм. Асами — такое милое имя; а когда она первый раз мне представилась, я подумал, что она сказала «хасами», ножницы, — как будто выдохнула не вовремя, хотя из-за меня никогда и ни у кого не перехватывало дыхания. Был я, да и остаюсь, заурядным человеком довольно-таки неприятной наружности, с глазами, из-за которых ношу прозвище Томбо, «стрекоза», и с зеленовато-бледной кожей, тоже наводящей на мысли о насекомом — далеко не голливудский красавец. Зато я мускулистый: многолетние тренировки и ежедневные обязанности учителя физкультуры помогают оставаться подтянутым, в надлежащей форме, и этим я, пожалуй, весьма горжусь. На нашем первом свидании она была такая же легкая и воздушная, как звуки ее имени — беззаботная, смешливая, непосредственная, с бойкой походкой, напевала популярные песенки и весело приплясывала, не заботясь, смотрят ли на нее. Нельзя было и предположить, что она погрузится в такие глубины отчаяния. Тут не лучшее для нее место, в этом холодном доме. Положение у всех у нас не блестящее. Наверняка можно представить себе дома гораздо счастливее, даже в этом разоренном краю. Но, покуда мы ковыляем по жизни, мы неизменно храним в себе крупицу бодрости, некий проблеск, что-то крохотное, упорно внушающее нам мысль, что если мы продолжим сопротивляться, все постепенно наладится, или, на худой конец, уменьшится экзистенциальный ужас.

Мариса задевает о край раковины стаканом, он разбивается. Она берет зубчатый осколок и показывает мне. Вид у нее, как у невинного ребенка, который ждет, чтобы его утешили или выбранили, обняли или отшлепали.

— Какая жалость, — говорит она.

В нашем доме такое случается часто, то и дело что-то бьется: чашки, блюдца, миски; повсюду осколки — тут становится опасно ходить в носках или босиком. Знойным летом изящные, с крашеными ногтями пальчики ног Марисы скользят по полу, совсем не в ладу с увесистым…