Черная свеча
Шрифт:
— Я вас достану! — повторял зэк невесть откуда взявшуюся фразу, но именно она возвращала ему яростную непримиримость с желанием опустить отёкшие руки. Последний раз, вытирая вспотевший лоб, произнёс радостно — дурацкое: — Я вас достану!
Плюнул. И пошёл к выходу с четырьмя патронами в карманах суконного бушлата. Страхи остались позади, с ним была усталость, но не такая тяжёлая, чтобы ею разрушить оживающую в душе гордость. Зэк чувствовал себя героем, ему нравилось — все смотрят, как он снимает с лица тряпку, бросает на край деревянной бочки
— Бугор, там порядок.
Эти слова, возможно, были лишние, но он их нёс от самой штольни, и надо было обязательно сказать при всех: они были созвучны настроению.
— Покури, Вадик.
Мухомор протянул ещё не начатую дымящуюся самокрутку. Упоров глубоко затянулся, вернул цигарку в ту же руку, подхватив под мышки два лиственничных стояка, спросил:
— Крепёж в шахту, бугор?
Далее последовала тишина. Лысый прежде посмотрел на всех остальных зэков, было видно — он их презирает.
— Нет, — сказал бригадир, все ещё наслаждаясь мстительным чувством. — Прежде пойдут Мухомор с Ильёй. Если хоть один патрон не сработает, кину за все зачёты. Что?!
Лысый приблизился к Мухомору вплотную, смотрел на него сверху:
— Ты хочешь произнести речь?! Чеши в шахту, пропагандист! В рот конягу шмендеферить!
После побега его личная карточка переместилась в картотеку для особо опасных, склонных к нарушению лагерной дисциплины преступников. Начальник режима колонии строгого режима подполковник Оскоцкий китайской авторучкой с золотым пером написал в личном деле заключённого Упорова Вадима Сергеевича: «Внимание повышенное! Склонен к побегам. Опасен, дерзок, хорошо развит физически, интеллектуальный уровень достаточно высок. Пользуется покровительством воровской верхушки. В работе подчёркнуто прилежен, что служит сокрытием преступных намерений. К исправлению не расположен».
Начальник режима располагал косвенными сведениями о том, кто спалил лагерь «Новый». Среди предполагаемых виновников значился Упоров. И всё-таки следующей записью стала благодарность начальника лагеря за досрочное окончание проходки в сложных условиях вечной мерзлоты. Премию — две банки американской колбасы — зэк обменял на шерстяную фуфайку у бывшего заведующего отделом партийного учёта Октябрьского райкома партии города Баку Алиева, который торговал партийными билетами у себя в кабинете.
— Меня оклеветали, — откровенничал он после сделки, прижимая банки американской колбасы к груди. — Я был очень перспективный. Кому понравится? Но коммунист всегда и везде — коммунист. Это у меня от природы, как и ум.
После чего Алиев залез с головой под одеяло, съел американскую колбасу с такой скоростью, что самые шустрые сидельцы не успели войти в долю. Правда, он остался без носков. Их уже играли на верхних нарах, куда бывшему завотделом партийного учёта вход был запрещён…
— Это произвол! — без лишних эмоций протестовал
— А торговать партийными билетами — по-ленински?! — строго спросил его Мухомор. — Я человек, родившийся в дыму революции, пять лет стоял в очереди за партбилетом. Из-за таких, как ты…
— Мухомор! — рявкнул Лысый. — У тебя рыло чешется?!
— Вечером проведу с тобой беседу, — на ходу пообещал Алиеву зэк. — Запущенный ты какой-то…
Впрочем, беседа так и не состоялась: обвал оставил в шахте всю смену проходчиков. Их вытащили уже мёртвыми. Четверых тут же раздели донага. Степана Струка, своего дружка по общей лесной доле, Лысый трогать запретил. Он стоял перед ним на коленях, сметая с лица покойного колючую землю, не обращая внимания на гнусавые причитания Чарли:
— Позвольте, Никандра Ипполитович, разоблачить вашего подельничка. Он мне кони засадил на прошлой неделе.
Чарли лгал. Струк был не играющий, но у него были хорошие сапоги. Потому никто не удивился, когда, поднявшись с колен, бугор выписал бельмастому Чарли тэрца от пиковой дамы, подумал и сказал:
— Забирай, вонючка. Врать будешь — ещё получишь.
Вечером на нарах состоялись поминки. Три бутылки спирта выпила бригада, а четвёртая — ушла в воровской барак. Её принял под полу Филин. Так берут своё, положенное, почти законное, не обращая внимания на осуждающие взгляды.
— Хуже коммунистов, гады! — прошептал вслед Филину рассудительный и честный Степан Верзилов, застреливший на собственной жене секретаря комсомольской организации.
Лысый переждал, пока уберётся наглый Филин, назидательно произнёс заплетающимся от выпитого языком:
— Взнуздай страстишки-то: от них не только триппер, но и нож в бок. Нам того не надо…
— Жулики! — старшина Нехлюдов поднял над заиндевевшим воротником весёлый глаз. — Лодыря гонять будете -55 градусов — актированный день.
Повернулся и ушёл, пропустив в барак холодный воздух, который белым мешком подкатился к сваренной из трех бочек печи, там растворился с чуть слышным шипением.
— Для февраля крутовато, — вздохнул на нижних нарах всегда задумчивый, грустный поэт из Калуги.
— Нынче все не в масть по погоде, — продолжил разговор Федя Гнус. — Сколь времени-то?
— Шесть без четверти.
— Видишь — утро, а ночь уходить не собирается. Что-то происходит. Перед войной точно так было.
— С кем воевать собрался, Гнусик?
— С американцами. Жируют, суки, в своём капитализме. Надо Малиновскому ксиву отправить, чтоб про меня не забыл. Заберусь на самый небоскрёб, обоссу ихний Нью-Йорк. Не заслабит…
— Пока иди сюда, Гнусик, я тебе пайку проиграю, — ласково пригласил Федора чей-то осипший голос.
— Ты проиграешь! С колодой родился.
— Иди, не бойся: мне ныне не ломится.
— С тобой, Филин, не сажусь.
— Жаль. Може, есть желающие руки погреть на чужом несчастье?
— Под интерес годится? — не удержался Степан Верзилов.