Чернее черного

Мантел Хилари

ЭЛИСОН: Мне было восемь. Я не знала, что было в новостях.

КОЛЕТТ: По телевизору ничего не говорили?

ЭЛИСОН: Не уверена, что у нас был телевизор. Впрочем, да, был. Несколько. В смысле, мужчины часто приносили их под мышкой. Но все равно у нас не было антенны. Такую мы вели жизнь. Две ванны. Ни одной антенны.

КОЛЕТТ: Эл, зачем вечно эти глупые шуточки? Вы шутите на помосте. Это не слишком уместно.

ЭЛИСОН: Лично я считаю, что юмор очень важен для общения со зрителями. Он помогает им расслабиться. Потому что они приходят напуганными.

КОЛЕТТ:

Я ничуть не была напугана. Зачем они приходят, если боятся?

ЭЛИСОН: У большинства людей очень низкий порог страха. И тем не менее они любопытны.

КОЛЕТТ: Им надо работать над собой.

ЭЛИСОН: Думаю, нам всем не помешало бы. (Вздыхает.) Послушайте, Колетт, вы родились в Аксбридже. Я знаю, вы скажете, что Аксбридж — это вам не Найтсбридж, [25] но у вас в саду росли гортензии, верно? Что ж, а я родом совсем из другого места. Полагаю, если бы в Аксбридже случилось преступление, если бы кто-то исчез, соседи бы заметили.

25

Найтсбридж — фешенебельный район лондонского Вестминстера.

КОЛЕТТ: Что вы хотите сказать?

ЭЛИСОН: Люди все время пропадали в наших краях. Мы жили в пустыне. На мили вокруг простирались земли военных. Вересковая пустошь, в таком месте что угодно… могло…

КОЛЕТТ: А полиция к вам заходила?

ЭЛИСОН: Полиция все время к нам заходила, в смысле, в этом не было ничего удивительного.

КОЛЕТТ: И что вы делали?

ЭЛИСОН: Мать говорила, ложись на пол. Полицейские хлопали крышкой почтового ящика. Кричали, эй, миссис Эммелин Читэм, вы дома?

КОЛЕТТ: Ее так звали?

ЭЛИСОН: Да, Эммелин. Красивое имя, правда?

КОЛЕТТ: Я хочу сказать, ваша фамилия ведь не Читэм.

ЭЛИСОН: Я ее сменила. Сама подумай.

КОЛЕТТ: Ну да… Эл, значит, у тебя могли быть и другие ипостаси?

ЭЛИСОН: Прошлые жизни?

КОЛЕТТ: Нет… бога ради… я говорю всего лишь о других именах, именах, под которыми тебя могут знать в налоговой. В смысле, ты же, наверное, работала на кого-нибудь, пока не стала сама себе хозяйка, значит, наверняка есть налоговые записи на фамилию Читэм, в каком-нибудь другом районе. Ну почему ты только сейчас об этом сказала!

ЭЛИСОН: Мне нужно в уборную.

КОЛЕТТ: Ты даже не представляешь, как мне приходится сражаться. За твои налоги. И я бы прекрасно обошлась без таких вот фокусов.

ЭЛИСОН: Можешь выключить запись?

КОЛЕТТ: Да ладно, скрести ноги, потерпишь пару минут. Итак, вернемся к нашим баранам — мы завершаем разговор о загадочных коробках, которые Элисон увидела в возрасте восьми лет…

ЭЛИСОН: …или, может быть, девяти, или десяти…

КОЛЕТТ: …и коробки эти незнакомые ей люди, мужчины, несли к ее дому, верно?

ЭЛИСОН: Да-да, к дому. В сторону пустыря. Открытого пространства. И нет, я не знаю, что было в них. О

боже, Колетт, да выключи ты уже. Мне правда нужно в сортир. И Моррис ужасно шумит. Я не знаю, что было в тех коробках, но иногда мне кажется, что там была я. По-твоему, это бред?

КОЛЕТТ: Думаю, гораздо важнее, покажется ли это бредом нашему читателю.

Щелк.

Когда Элисон училась в школе, ей приходилось вести «Мой дневник». В него нужно было записывать и зарисовывать цветными карандашами все, что происходило с ней за день. Она написала о Ките и его изуродованном лице. О псе Блайто и о том, как его когти бороздили грязь.

— Нам обязательно об этом знать, Элисон? — спросила учительница.

Мать вызвали к директору, но когда она закурила, он ткнул пальцем в табличку «Не курить», водруженную на пишущей машинке.

— Да, я умею читать, — гордо сказала Эммелин, пуская клубы дыма.

— Полагаю, — начал он, но мать перебила:

— Послушайте, вы позвали меня сюда, так что придется вам потерпеть, ясно? — Она стряхнула пепел в проволочную корзину для бумаг. — Хотите пожаловаться на Элисон, так?

— Не то чтобы пожаловаться, — сказал директор.

— Вот и прекрасно, — согласилась ма. — Потому что моя дочь — настоящее золото. Так что если на нее кто-то жалуется, сами с ним разбирайтесь. А то я разберусь с вами, ясно?

— Не уверен, что вы вполне понимаете, миссис Читэм…

— Да уж, — сказала мама Эл. — Знаем мы, от чего такие, как вы, кончают, — вам нравится шлепать маленьких девочек по попке, в смысле, иначе-то вы бы их шлепать не стали, не мужское это дело, а?

— Ничего подобного… — начал директор.

Элисон громко заплакала.

— Заткнись, — обронила мать, — Я вам вот что скажу: я не люблю, когда мне пишут. Не люблю, когда суют под дверь всякий хлам. Еще одна бумажка — и вам придется выковыривать свои зубы из пишущей машинки, — Она в последний раз затянулась и бросила окурок на ковер, — Я вас предупредила.

К тому времени как Эл попала в класс миссис Клеридес, она старалась вообще не вести записей, опасаясь, что кто-то другой завладеет ручкой и накалякает белиберду в ее тетради. «Белиберда», так назвала это миссис Клеридес, когда заставила Эл встать перед классом и спросила, не умственно ли отсталая она.

Миссис Клеридес с отвращением зачитывала отрывки из дневника Эл. «Хлюп, хлюп, ням, ням», — сказал Гарри. «Дай и нам немножко», — сказал Блайто. «Нет, — сказал Гарри, — сегодня все это мое».

— Это собачьи слова, — объяснила Эл. — Это Серена рассказывает. Она все видела. Она рассказывает, как Гарри вылизывает свою миску. Когда он заканчивает, в нее можно смотреться, как в зеркало.

— Не помню, чтоб я просила тебя вести дневник твоего питомца, — сказала миссис К.

— Она не питомец, — возмутилась Эл. — Черт возьми, миссис Клеридес, она отрабатывает свой харч, как и все мы. Кто не работает, тот не ест.