Чернее черного

Мантел Хилари

— Можешь смотреть через лупу, клиентам все равно. Вообще-то так им даже кажется, что ты полностью отрабатываешь гонорар.

Они попробовали еще раз.

— Не пытайся поведать мне мое будущее, — наставляла Эл. — Не будем пока об этом. Возьми меня за левую руку. На ней написан мой характер. Способности, данные мне от рождения. Можно увидеть весь мой нераскрытый потенциал. Твоя работа — предупредить меня о нем.

Колетт держала ее руку двумя пальцами, словно что-то противное. Она посмотрела на ладонь, потом снова на Элисон.

— Давай, — подбодрила Эл. — Ты мой характер знаешь.

Или говоришь, что знаешь. Ты все время говоришь о моем характере. И ты знаешь мой потенциал. Ты только что составила мой бизнес-план.

— Не знаю, — сказала Колетт, — даже глядя в лупу, я ни черта не разбираю.

— Тогда попробуем лучше с картами, — предложила Эл. — Как ты знаешь, для этого надо выучить значения семидесяти восьми карг и всех основных комбинаций, поэтому у тебя будет много домашней работы. Ты знаешь основы, наверняка успела ухватить суть. Трефы управляют знаками огня — ты ведь знаешь знаки зодиака? Червы управляют водой, бубны — землей.

— Бубны — ритмы земли, легко запомнить, — сказала Колетт. — Но почему черви управляют водой?

— В Таро, — сказала Эл, — черви — это кубки. Так что все логично. Трефы — это жезлы. Бубны — пентакли. Пики — мечи.

Колетт неловко тасовала колоду; карты выпадали, и она резала пальцы о края, словно Таро кусали ее. Эл научила ее раскладам «Решение» и «Кельтский крест». Она перевернула старшие арканы, чтобы подруга могла выучить их значения одно за другим. Но Колетт никак не могла уловить суть. Она была прилежной и добросовестной, но дальше картинок ничего не видела. Рак выползает из пруда — зачем? Мужчина в нелепой шляпе стоит на краю обрыва. За спиной у него узелок с пожитками, собака кусает его за бедро. Куда он направляется? Почему не чувствует зубов пса? Женщина раскрывает пасть льву. Похоже, она довольна жизнью. В воздухе витает заговор.

— О чем говорит тебе эта карта? — спросила Эл. — Нет, не смотри на меня в поисках ответа. Закрой глаза. Что ты чувствуешь?

— Ничего, — отрезала Колетт. — А что я должна чувствовать?

— Когда я работаю с Таро, то обычно чувствую, будто мою голову вскрыли консервным ножом.

Колетт бросила карты. Пожалуй, я не буду менять профессию, сказала она. Очень мудро, согласилась Эл. Она не могла объяснить Колетт, каково гадать для клиента, — пусть даже это всего лишь психология. Ты открываешь рот и не знаешь, какие слова услышишь. Не знаешь даже, когда закончится предложение. Ты ничего не знаешь. А потом внезапно узнаешь. Ты идешь вслепую. И натыкаешься прямо на правду.

В новом тысячелетии Колетт собиралась вытащить Эл из дешевых районов, где на парковках стоят мусорные баки, чипсы въелись в ковры и светят люминесцентные лампы. Она мечтала увидеть ее в больших чистых залах с бригадами профессиональных осветителей и звукооператоров. Она ненавидела доступность общественных залов, где субботними вечерами травили байки подвыпившие комики и в воздухе висели взрывы сального смеха. Ее тошнило от потертых стульев, липких от пива, а то и чего похуже; ей была отвратительна мысль о том, что Эл настраивается на мир иной в какой-нибудь паршивой кладовке, нередко в компании жестяного ведра и швабры. Она сказала, мне не нравится, когда ты выступаешь

в спортзале или в бильярдном клубе. Мне не нравятся типы, которые приходят на твои представления. Хорошо бы перебраться на южное побережье, в аккуратненькие отреставрированные театры, везде позолота и красный плюш, где на тебя соберутся и партер, и амфитеатр, и бельэтаж с балконами.

На Адмирал-драйв пробивались первые крокусы, яркие вспышки в сочной траве. Кирпичные стены «Маунтбаттенов» и «Фробишеров» были влажными, черепичные крыши лоснились от апрельского дождя. Эл была права, когда сказала, что у тех, кто живет у подножия холма, будут проблемы с сыростью. Газоны хлюпали у них под ногами, во внутренних двориках пузырилось болото. По ночам мигало охранное освещение, словно все соседи крались из дома в дом, воруя чужие игровые приставки и DVD-проигрыватели.

Гэвин не звонил, хотя ежемесячный взнос за квартиру в Уиттоне исправно поступал на ее банковский счет. А потом, как-то раз, они с Эл делали покупки в Фарнхэме и наткнулись на него; они выходили из универмага «Элфикс», а он заходил в него.

— Что ты делаешь в Фарнхэме? — удивленно спросила она.

— Мы живем в свободной стране, — возмутился Гэвин.

Он всегда отвечал подобным идиотским образом, если его спрашивали, зачем он что-то делает или как оказался там-то. Его ответ напомнил Колетт, что она была совершенно права, оставив его. Он не смог бы сделать этого лучше, даже если бы обдумывал свои слова неделю.

Эл одним взглядом осмотрела его. Когда Колетт обернулась, чтобы представить подругу, та уже давала задний ход.

— Я сейчас… — сообщила она и растворилась в направлении отдела косметики и парфюмерии.

Там она тактично отвела глаза и принялась орошать себя всеми духами подряд, чтобы отвлечься и не подслушать невольно чужой разговор.

— Это она и есть? Твоя подруга? — спросил Гэвин. — Боже, ну и толстуха. Получше никого найти не могла?

— Она весьма успешная деловая женщина, — парировала Колетт, — а также очень добрый и заботливый работодатель.

— И ты живешь у нее?

— У нас прелестный новый дом.

— Но почему ты живешь у нее?

— Потому что я нужна ей. Она работает круглые сутки без выходных.

— Никто так не работает.

— Она — работает. Но тебе этого не понять.

— Мне всегда казалось, что в тебе есть что-то от лесби, Кол. Я сразу так подумал, когда впервые увидел тебя, только ты спустилась в бар, в том отеле — где же это было? — во Франции, ты шла прямиком ко мне, высунув язык. И я подумал, да, с этой вряд ли что получится.

Она отвернулась и пошла прочь. Он позвал:

— Колетт… — Она обернулась. Он сказал: — Может, выпьем как-нибудь вместе. Только без этой. Ее не приводи.

Она открыла рот, уставилась на него — и целую вечность глотала оскорбления, прожеванные и переваренные, они поднимались из ее нутра и застревали в горле. Она задержала дыхание, руки ее скрючились в клешни, но все, что Колетт смогла выдавить из себя, было: «Иди на хрен». Нырнув обратно в магазин, она заметила свое отражение в зеркале, кожа пошла пятнами от ярости, глаза выпучены, и впервые в жизни Колетт поняла, почему в школе ее называли Чудовищем.