Чернильный орешек
Шрифт:
– Я же приехал в армию сражаться. Хобарт печально посмотрел на него.
– Я тоже когда-то испытывал подобное. Я вижу в ваших глазах страстное стремление к действиям, к приключениям, к славе… Но война совсем другая. Грязно, утомительно и грешно убивать людей, которые ничем от нас не отличаются, они ведь так же сильно, искренне и преданно верят в свое дело. Гражданская война – кровавая вещь, и никто не может в ней победить. Я продолжал воевать, потому что… раз уж Генриетта мертва… как я считал… то мне незачем больше жить. Это давало мне, во всяком случае, повод просыпаться по утрам. Но для вас… Нет-нет, вы не должны здесь находиться.
Ральф пожал плечами.
– Мужчина должен чем-то заниматься.
– Но только не этим.
На следующий
Вот почему капитану Хобарту еще не пришло время оставить военную службу. В этот день, семнадцатого августа, Ральфу впервые довелось отведать вкус битвы, когда сторонники парламента обрушились на роялистов у самого Престона. Армия лорда Гамильтона растянулась на многие мили, разбившись на группы в соответствии со скоростью похода. Авангард был уже близ Уигана, тогда как арьергард отставал на один дневной переход и даже еще не добрался до Кендала. Одно сражение сменяло другое, силы парламента последовательно атаковали разные части объединенной армии роялистов, убивая и обращая в бегство как опытных ветеранов, так и необученных новобранцев. Бойня продолжалась в течение всего августа, и к концу месяца армия короля была полностью уничтожена, а сторонники парламента готовы были снова двинуться на юг.
Именно на этом этапе Хобарт и подал в отставку. У Карла и прежде не было большого пристрастия к военной службе, его удерживал только долг чести. Он был в ужасе, потому что его могли убить как раз в тот момент, когда ему вновь захотелось жить, но он прошел через все испытания и остался цел и невредим. Вообще-то по-настоящему не было ничего такого, что напоминало бы генеральное сражение, так что опасность для него была сравнительно невелика. И вот в начале сентября он отправился в Йорк в сопровождении своего слуги и Ральфа. Нет, не сражения и не убийства, и не какие-либо моральные сомнения позволили Карлу убедить Ральфа оставить армию и вернуться домой – дело заключалось просто в отсутствии удобств и в плохом питании. Ральф из-за своей гордости пытался найти какой-нибудь довод подостойнее. Но Карл, весьма восприимчивый к подобной гордыне, изобразил перед ним яркую картину всеобщего горя в семействе в связи с его отсутствием и бурной радости при грядущей встрече с ним. В итоге Ральф возвращался в Морлэнд, убежденный в том, что делает это ради спокойствия своих близких.
Когда они въезжали через ворота навесной башни, слуги просто обезумели от восторга, увидев, что молодой хозяин вернулся домой, да еще целехонький, как и прежде, и Титания тоже без единой отметинки. Поэтому поначалу ни у кого и времени-то не было, чтобы обратить внимание на незнакомца со шрамом на лице, который сидел на своей лошади, такой тихий и бледный, и все озирался вокруг, словно видел призраков. Выбежала из дома и семья, плача от радости: Ричард, Мэри-Эстер и Эдмунд, отец Мишель с мальчиками, Эдуардом и маленьким Китом. Последней из всех вышла Гетта, привлеченная поднявшимся шумом. Она появилась в проеме дверей, щурясь от яркого солнечного света после темноты в доме. При виде Ральфа она улыбнулась, а потом ее взгляд остановился на незнакомце, и улыбка исчезла.
Вот тогда Карл зашевелился. Он спешился, бросил поводья и двинулся через двор сквозь толпу, словно не видя никого. Журчание беспечной болтовни стихло, когда он шел мимо них, и глаза собравшихся провожали его, поднимавшегося по ступенькам и остановившегося прямо перед Геттой. Они пристально смотрели друг на друга долго-долго – так, во всяком случае, им казалось, – потом ее рука
– Все в порядке, – успокоил Карл. – Все уже позади, – он протянул руку и, схватив ее маленькие пальчики, сжал их. – Вот я и вернулся за тобой, Гетта. Я же тебе обещал, что вернусь.
Она улыбалась сквозь слезы, не зная, что сказать. Потом положила другую руку ему на плечо, Карл взял ее, и так они стояли, не отводя глаз и молча смеясь, а слезы все бежали и бежали по худым смуглым щекам Гетты. Мэри-Эстер, наблюдавшая за ними, наконец-то поняла, почему ее дочь молча горевала все эти четыре года.
Врач ушел, и Мэри-Эстер медленно оделась сама, не желая звать никого из служанок. Затем она долго стояла у окна. Главная спальня выходила на южную сторону, на итальянский садик и розовый сад, хотя ничего этого в тот момент не было видно. На дворе стоял февраль, и все было укутано снежным покрывалом, которое казалось нежным и теплым, вроде перины. Замерз даже ров, и лебеди прогуливались по льду, в недоумении поглядывая на внезапно предавшую их родную стихию, что, впрочем, они делали из года в год. Снежные поля простирались далеко-далеко, сколько мог видеть глаз, до серого как металл горизонта, прорываемые лишь черными скелетами деревьев. Скоро выпадет еще больше снега с этого свинцово-тяжелого неба, и когда это произойдет, Морлэнд будет отрезан от всего мира вплоть до оттепели…
Дверь открылась, и вошла Лия. Мэри-Эстер не посмотрела на нее, ибо знала, что ее лицо будет омрачено горем, а она не желала видеть этого. Лия подошла к ней сзади, и хотя служанка не коснулась ее, Мэри-Эстер ощутила идущее от Лии утешение. В доме царила тишина, уже давно, с тех самых пор, как пришли страшные вести: Кромвель и прочие военачальники учинили в Вестминстерском дворце суд над королем за… за государственную измену. Поначалу в такое обвинение невозможно было поверить, но последовавшие одно за другим сообщения подтвердили это. Творимое Кромвелем было ужасно, немыслимо, богохульно. Король был помазанником Божиим, лицом неприкосновенным, и отвечал за свои деяния он только перед Господом. Даже те, кто сражались против него в этих войнах, не могли поверить, что Кромвель решился на такое. Обитатели Морлэнда передвигались тихо и осторожно, избегая смотреть друг на друга, словно разговор, взгляд или прикосновение могли причинить еще большее страдание.
Мэри-Эстер услышала эту весть от Эдмунда. Он вызвал ее в комнату управляющего и рассказал все спокойным, бесстрастным голосом. Но она видела, что его руки, державшие листовку, дрожали. Спустя некоторое время Эдмунд проговорил:
– Я никогда и подумать не мог, что дело дойдет до такого. Те, кто подняли руку на короля, – просто горстка фанатиков. Генерал Кромвель… власть развратила его. Он безумец… или дьявол – не знаю, что вернее…
Подойти к извинению еще ближе Эдмунд просто не мог. Не в его характере было объясняться, хозяин Морлэнда никогда и не испытывал необходимости снисходить до отчета в своих поступках, но он предлагал ей то, что мог, и Мэри-Эстер спокойно приняла это. Она все еще любила его, да-да, всегда любила и всегда будет любить, хотя между ними так долго царило отчуждение, что холодность в отношениях уже превратилась в привычку. Она ничего не сказала, но когда Эдмунд наконец поднял голову, и глаза их встретились, он увидел в ее взгляде понимание.
Теперь они ждали новостей, и из-за снега волновались, какая же весть домчится первой. Мэри-Эстер вдруг задрожала, и Лия сказала:
– Вам бы лучше спуститься вниз, госпожа. От одного камина в такой большой комнате толку никакого.
Мэри-Эстер неохотно повернулась. Глаза у Лии покраснели, она старалась не встречаться взглядом с госпожой, словно провинившаяся собака.
– Ты говорила с врачом? – спросила Мэри-Эстер. Лия не ответила. – Лия, старый мой друг…
Сдержанность Лии прорвалась в коротком судорожном всхлипе, но она тут же овладела собой.