Черно-белая жизнь
Шрифт:
– Они мне понятны, – говорила она. – Они же все похожи, Кирка! Привычки, запросы – близнецы-братья. Профессия накладывает отпечаток.
– Не знаю, – смеялась Кира, – опыта нет!
Хотя Кира, как и Маринка, была дочерью военного, городок в Балашихе вызывал у нее смертную тоску. Она и представить себе не могла, как можно жить в замкнутом пространстве среди одних и тех же знакомых лиц – ужас какой! И эти вечные и бесконечные сплетни, разговоры о звездочках и погонах. Зависть и склоки.
Маринкины подружки шастали, как мыши: уйдет одна, тут же придет другая. Двери в квартиру не
Против Лешки, Маринкиного мужа, Кира ничего не имела – нормальный был парень. Да и детей Маринкиных, Димку и Светика, погодок, она обожала.
Маринка мечтала вырваться из общаги и стать генеральской женой: «Ну когда-нибудь, а, Кирка? Дождусь?» Счастье представляла себе так – черная каракулевая шуба до пят, высокая норковая шапка сложного фасона, норки, конечно, побольше, австрийские замшевые сапоги и куча золота в ушах и на пальцах. А в квартире, понятное дело, ковры, чешский хрусталь в полированной горке, а еще финская кухня и голубой унитаз – непременно голубой. Да, самое главное – белая спальня «Людовик»!
– Видела ее? – полушепотом, с придыханием спрашивала Маринка.
– Не-а, – беспечно отвечала Кира. – Ты ж меня знаешь.
– Ну ты даешь! – Маринка явно жалела подругу.
Но вышло все не так – не сбылись Маринкины мечты. Ни одна не сбылась.
Лешку послали в Афган. А через полгода пришел груз двести. Маринка в тридцать пять лет стала вдовой, через семь лет спилась. Не получилось из нее генеральской жены – ни черной «Волги» с водителем, ни норковой шапки, ни богемского хрусталя с наклеенными цветочками. Дружба их с Кирой постепенно затухла еще до всех этих страшных событий, что поделаешь, слишком разными были их жизни.
В основном ходили в гости к Мишкиным друзьям, чаще всего к Зяблику.
Воскресенье тянулось долго и тягостно. Кира смотрела на часы и ждала вечера. Наконец, услышав щелканье замка, она вздрагивала и кидалась в коридор, и они застывали в объятиях.
Про встречу с дочерью и вообще про бывшую семью Мишка не рассказывал. Да и Кира, если честно, не спрашивала. Во-первых, ее это не очень касалось, а во-вторых, она четко провела демаркационную линию – та жизнь осталась в прошлом. А сейчас – жизнь другая, только их. И никаких посторонних – Кира и Мишка. Все.
Его, кажется, это устраивало. Да и ни разу он не предложил ей пригласить к ним дочь. Зачем травмировать ребенка?
С Еленой Матвеевной, дорогой и любимой соседкой, они по-прежнему дружили. Как-то старушка попала в больницу, и Кира провела там безвылазно почти две недели – пришлось взять липовый больничный. А спустя пять дней после выписки старушка скончалась.
Кира позвонила квартирной хозяйке, и та приняла грустную новость как руководство к действию – надлежало срочно перевести соседскую комнату на себя, чтобы туда не въехали новые соседи. Ей это удалось, хотя и не без труда. И, став обладательницей отдельной двухкомнатной, она, естественно, тут же решила сделать ремонт и сдавать ее уже по совершенно другой цене.
Кира с Мишкой понимали, что им не потянуть. Четырехлетний рай закончился. Тогда вообще все сразу рухнуло. Серьезно
Спустя пару месяцев, когда чуть выдохнули с Ниной, заболел Кирин отец – прободение язвы. Кира тут же переехала в Жуковский, помогать матери. Оттуда моталась в Москву на работу.
Ну и самое главное – у Мишки в лаборатории начались большие проблемы. Собрались уезжать сразу двое – завлаб Семен Гольдфарб, большой Мишкин друг, и Андрюшка Лазарев, с которым он приятельствовал.
Лена Гальцева, не последний человек в лаборатории, вышла замуж и уходила в декрет. Илья Андреевич, самый древний, по его же словам, сотрудник, решительно собрался на пенсию – нянчить внуков. Мишка оставался один. А это означало, что работа его закончилась – тянуть проект было некому, лабораторию хотели закрыть.
Отъезжающих клеймили по полной программе – общее собрание, лес рук, злобные выкрики: «Государство на вас потратило деньги, а вы» – и все прочее, что прилагалось к этому омерзительному процессу.
Мишка попробовал перейти в другую, смежную, лабораторию. Но под разными предлогами ему отказывали – смотрели как на зачумленного: «А, Немировский! Это оттуда, из пятой?»
Уходить из института было страшно – жить на Кирины копейки? Нет, невозможно. Полгода еще поболтался по родному институту и ушел – дошел до точки, слишком все было обидно и унизительно.
А Семен и Андрюшка писали восторженные письма – Семен из Германии, а Андрюшка из Америки. Устроились ребята быстро, почти сразу. Темой их интересовались и там, и там. Особенно заливался эмоциональный и восторженный Семен: «Ах, оборудование! Ах, возможности! Ах, отношение!» Но в основном он восторгался страной – порядок, чистота, продукты в магазинах.
Мишка зачитывал Кире письма Семена и скептически усмехался. Неужели и вправду рай? Что-то не верилось. А вот когда написал Андрюшка – скупо, но четко и только по делу, он задумался.
Да, тогда все совпало – Нина, Мишкина работа, Кирин отец и потеря комнаты. Куда податься, куда? Еле сводили концы с концами, экономили на всем. Приютил их тогда Мишкин приятель Зяблов, к которому они и раньше частенько наведывались в гости. Но они понимали – злоупотреблять зябловским гостеприимством невозможно, неправильно.
Кира к Зяблову относилась скептически, точнее – она его не любила. Почему? Да все понятно – где они и где Зяблик, человек из другого мира, с другой планеты. С другими желаниями, потребностями, возможностями. Представитель золотой молодежи. Веселый бездельник, кутила, эдакий лихой купчина. Она презирала его за излишнюю легковесность, свободу во всем, и в первую очередь в отношении к жизни. Денег ему хватало с избытком, жил он в огромной квартире в самом центре Москвы, в придачу имелась и большущая дача в престижной Апрелевке. Странный и чужой был ей этот Зяблов, который по воле судьбы оказался старинным и лучшим другом ее Мишки. Чудеса!