Черное колесо. Часть 1. История двух семеек

Эрлих Генрих Владимирович

Было ещё одно обстоятельство, которое несколько успокоило Анну Ивановну. Она выкроила часок, забежала к приятельнице в соседнем подъезде. Александра Фёдоровна Головина-Пшежецкая-Горенштейн, выпускница Смольного института и дважды вдова Советского Союза, уплотнённая в дальнюю комнату своей квартиры, поддерживала своё существование предсказаниями будущего посредством хитроумного разбрасывания игральных карт. Конечно, с Анны Ивановны она никаких денег не взяла бы, но перед баночкой вишнёвого варенья не устояла. (И сколько же этого варенья наварила во времена оно Анна Ивановна, что ей хватило его на все критические моменты её жизни!) Вникнув в суть проблемы, Александра Фёдоровна раскинула карты один раз, другой и третий, каждый раз сосредоточенно разглядывая возникающие комбинации, и, наконец, выдала прогноз. Не обошлось, конечно, без казённого дома

и дальней дороги, без «злодейки» и тайной печали, но содержательная часть сводилась к тому, что у Гарри будет много детей и вся его жизнь будет связана с водой. Анна Ивановна здраво рассудила, что это предсказание совершенно не стыкуется с завтрашним убытием сына в лётное училище, а, следовательно, и завершающаяся война и порыв Гарри в небо останутся мелким преходящим эпизодом в его жизни, и совершенно успокоенная отправилась домой.

Гарри появился далеко за полночь, навеселе, но в блаженно-умиротворённом настроении, подмигнул матери и извлёк из-за пазухи маленького серого котёнка: «Держи, мать, будешь меня вспоминать», – просмотрел содержимое собранного сидора, удовлетворённо хмыкнул и удалился спать.

– Он всё-таки хороший мальчик, – грустно сказала Анна Ивановна.

– А я разве говорил когда-нибудь, что плохой? – с некоторой даже обидой спросил Николай Григорьевич.

– Нет, не говорил, – согласилась Анна Ивановна, и так она была расстроена, что даже не подпустила обычную женскую шпильку: – но и не говорил, что хороший!

Не прошло и года, как Гарри ненадолго вернулся в Куйбышев – перевели в Куйбышевское военно-воздушное морское училище (Анна Ивановна даже встревожилась – не есть ли это предсказанная пожизненная вода), а потом направился на Западную Украину, в город Новоград-Волынский. Государство само не знало, что делать с такой прорвой будущих лётчиков, и тут нашло элегантное решение проблемы. Авиационное училище на Волыни существовало только на бумаге, его ещё предстояло создать в стенах католического монастыря, заброшенного с момента Великого освободительного похода 1939 года, – не зеков же, право, посылать в этот враждебный бандеровский район! Так будущие защитники отечества временно превратились в строителей, столяров и плотников, штукатурили, где надо, стены, а больше закрашивали чуждые картины, сносили алтарь в соборе, чтобы возвести на его месте сцену для президиума собраний или выступлений художественной самодеятельности, ремонтировали столы и лавки в бывшей трапезной, вполне естественно трансформировавшейся в столовую, выворачивали могильные плиты, выкорчёвывали деревья и срывали клумбы в монастырском дворе, засыпали всё мелким гравием и укатывали под плац для строевой подготовки.

Так всё и шло своим чередом, прошёл бы ещё год, и Гарри покинул бы училище с погонами младшего лейтенанта, чтобы служить Родине там, куда она его пошлёт, но тут на его беду, или на счастье, не нам судить, в училище прибыл новый начальник особого отдела капитан Наройка. Грызла его обойдённость чинами и наградами – получал только положенное по выслуге лет, многие товарищи проскочили уже внеочередные ступени, крутясь около фронта да на освобождённых территориях – там основные «дела», там и награды. Капитан Наройка и сам был бы рад туда, поближе к наградам, да не пускала болезнь желудка – при первых же выстрелах или взрывах начинало неудержимо слабить. Тем сильнее он стремился выслужиться сейчас, после войны, добрать недоданное.

Главным объектом, конечно, были офицеры училища – «тыловые крысы, окопались тут, понимаешь ли, после первого серьёзного ранения, ну, двух». Но и о курсантах не забывал. Со всеми лично поговорил, ко всем присмотрелся, сколько личных дел до дыр протёр! – на износ работал человек, по шестнадцать часов в день без выходных. Дошла очередь и до Гарри. По первому вызову тот не явился, но по уважительной причине: лежал в госпитале с фурункулёзом. Болезнь для училища с выхоложенными сырыми казармами и повсеместной грязью обычная, даже и внимания не обращали, но тут выскочило семь головок ровной шеренгой на внутренней стороне бедра – штаны не надеть, пришлось отправить в госпиталь. А по второму, через три недели, явился незамедлительно. Пилотка чуть набок, ремень затянут – палец не просунешь, сапоги блестят – и когда только успел. Постучался, отчеканил два шага по комнате, рука взметнулась к пилотке: «По вашему приказанию курсант Буклиев прибыл!» – и открытым немигающим взглядом прямо в глаза Наройке.

«Наглый», – определил это взгляд капитан. Не понравился он ему, не

было в нём столь любимого начальством трепета. А вместе со взглядом не понравился и сам курсант – как все люди невысокие и неказистые, капитан Наройка не переваривал высоких красавчиков. «Не наш человек», – вынес первое впечатление капитан. Не наш – относилось к государству, к советскому народу, построившему социализм.

– Что же это вы скрываетесь, курсант? – тихим многозначительным голосом спросил Наройка.

Был у него свой излюбленный приём – ошеломить подозреваемого (а все собеседники были для капитана подозреваемыми) таким вот коварным вопросом вместо ожидаемого «здравствуйте, как поживаете, славная нынче погодка», заставить содрогнуться и немедленно расколоться.

Задал вопрос – и впился взглядом в глаза Гарри, что там мелькнет – испуг, растерянность, признание вины? И мелькнуло: «Ах ты, сучёнок, на понт меня брать?! Не на того напал! А то ты не знаешь, где я был! А то мне ребята о твоих приёмчиках не рассказали!» И чеканным голосом: «Никак нет, находился на излечении в госпитале, товарищ капитан!» И взгляд ещё более открытый, или наглый, по совершенно справедливому определению капитана Наройки.

«Мелькнуло, мелькнуло!» – ёкнуло у капитана, и он начал свой обычный разговор. Разговора не получилось.

Невзлюбил после этого молодого курсанта капитан Наройка. Всё в нём раздражало: и молодцеватость, и это чуждое прозвище (о нём капитан знал ещё до разговора), и любовь товарищей, и этот взгляд, без надлежащего трепета. «Наш клиент», – вынес приговор Наройка, наш в данном случае относилось к органам. Капитан вообще отличался чёткостью классификации и отточенностью формулировок.

Вынес приговор и начал рыть. И нарыл – все исхищрения Анны Ивановны рухнули перед ретивостью особиста. На статью собранный материал, конечно, не тянул, но для оргвыводов было более чем достаточно.

Общее собрание училища происходило в главном помещении собора, и всё время обсуждения Гарри сталкивался взглядом со страдающим Иисусом на незабелённом куполе. («Вот ведь сволочь, – думал капитан Наройка, – даже здесь глаз не опустит. Можно подумать, что всё это не имеет к нему никакого отношения».) К удивлению нового Торквемады сообщение о генетических корнях Гарри – немец, а значит фашист! – не произвело на аудиторию никакого впечатления, а на известие о том, что его отец – враг народа, откуда-то из зала раздался крик: «У нас сын за отца не отвечает!» («Эх, не успел разглядеть, кто крикнул. Но ничего, это мы выясним».) На начавшемся потом обсуждении вместо положенного «Распни!» – потерялись куда-то подготовленные загодя выступающие – посыпались какие-то неуместные речи о том, что Гарри – надёжный парень, доброволец и вообще отличник боевой и политической подготовки. Кое-как, перестроившись по ходу обсуждения, удалось капитану Наройке убедить собравшихся, что осуждают Буклиева не за отца, а за то, что скрыл правду от начальства и товарищей. На это Гарри нечего было сказать, впрочем, за все три часа он и так не произнёс ни одного слова, да, действительно, скрыл, иначе бы не взяли, скрыл сознательно и без зазрения совести – мамочкина школа.

За эту ложь и выгнали Гарри из комсомола, а потом уже некомсомольца – и как такой затесался в наши ряды! – и из училища. Так и записали в его книжке краснофлотца: «отчислен за сокрытие социального происхождения».

Нет, что ни говорите, а была в этих записях какая-то сермяжная правда, какое-то торжество справедливости. Наше оружие – гласность. Приходил человек с такой записью устраиваться на работу, а начальник отдела кадров – он же из органов, работа у них такая! – сразу все документы просмотрит и увидит – перед ним враг. Нет у него никаких сомнений, и посетителю ничего не надо долго объяснять, выдумывать какие-то причины и поводы, почему не могут принять на работу, несмотря на расклеенные по всему городу объявления, а просто: «С такой записью на нашем предприятии вы работать не можете». И человек уходит, без обиды, потому что понимает. И с увольнениями никаких проблем. Ляпнул человек что-то не то или, того хлеще, подписал, так, получая документы, не требует объяснений, не скандалит, а чуть ли не благодарит, потому что понимает, что в другое время или в другом месте да при другом начальнике мог бы и по этапу пойти, а здесь и сейчас – легко отделался. И руководителей за такие увольнения никто не ругал, скорее, даже наоборот, строго указывали: «Что это у вас за тишь да гладь? Можно подумать, не во вражеском окружении боремся. Плохо работаете, товарищи! Бдительность утратили».