Черное перо серой вороны
Шрифт:
Угорский постучал, приоткрыл дверь и просунул в нее свою голову. И увидел Еську Иванова. Тот говорил по телефону и что-то записывал в блокнот, лежащий на столе, придерживая его локтем, чтобы не скользил по толстому стеклу, накрывающему столешницу, время от времени роняя в трубку с почтением в голосе и даже в позе: «Да-да! Конечно! Разумеется! Будет сделано!». Подняв круглую плешивую голову и увидев Угорского, кивнул ему, одновременно приветствуя и указывая на стул, стоящий напротив.
Угорский осторожно опустился на мягкую подушку стула, провел обеими руками по своей шевелюре, потрогал круглую плешь, подобрал ноги, сложил на коленях руки и, вытянув вперед свое острое лицо, приготовился ждать как угодно долго, понимая, что он пришел к бывшему своему другу-приятелю просителем, и любое неверное движение, а тем более слово, могут отрицательно сказаться на его планах.
Наконец Еська
– Ну, привет, Ефим, привет! – точно очнувшись ото сна, заговорил Иванов, протягивая через стол короткопалую руку. – Давненько не виделись. Да-а, давне-енько-о. Постарел, постаре-ел.
– Что поделать, жизнь такая, – скромно потупился Угорский. – Не мы ее выбираем, а она нас, грешных. Да и ты не помолодел.
– Ты прав, ты прав, – согласился Иванов. Тут же нажал кнопку и, едва дверь приоткрылась и в ней показалась женская голова неопределенного возраста, держащаяся на длинной жилистой шее, велел: – Чаю нам, голубушка. И покрепче.
Кивнув, голова исчезла.
– Нуте-с, рассказывай, что, где и как? – велел Иванов.
Угорский, зная, что Еську мало интересует его положение, коротко рассказал, где живет и работает и зачем приехал.
– А что Геся? – спросил Иванов. – Жива-эдорова?
– Мы разошлись, – нахмурился Угорский, опустив голову. – Давно уже, восемь лет тому. Живет в Одессе. С родителями. Жила по крайней мере. – И пояснил ледяным тоном: – Связь с нею не поддерживаю: предала, когда мне было особенно трудно.
– Да-а, бывает, бывает, – покивал головой Иванов.
Женщина принесла поднос с чайными принадлежностями, молча поставила на стол и вышла. Иванов принялся разливать чай и одновременно жаловаться на то, что газета держится на частных пожертвованиях, тираж небольшой, работать все труднее: страна скатывается к очередному этапу тоталитаризма с видимостью демократии, что кругом взяточничество, воровство и волокитство – три «В», – вознес он вверх указательный палец и многозначительно кхекнул, – что наверху дураков стало еще больше, правительство и президент не способны к масштабному видению проблем, а тем более к масштабному их разрешению, поэтому тычутся, как те слепые щенки в поисках таких сосков, которые напитают всех в равной мере без всяких усилий, но даже имея такие соски, не способны их использовать наилучшим образом… За державу обидно, – добавил он, – помешивая ложечкой в чашке. И тут же без всякого перехода: – Так говоришь, фашизм в чистом виде?
– В чистом виде, Еся, у нас фашизма быть не может, – поправил Угорский своего бывшего приятеля, забыв, что противоречить ему себе же во вред. – Но все начинается с подобия, чтобы со временем…
– Да-да-да! Так что ты от меня хочешь?
– Как что? – удивился Угорский. Но тут же сбавил тон: – Я хочу… Понимаешь, Еся, Угорск с его проблемами – это та капля, в которой отражаются проблемы всей страны. Здесь, в Москве, все перемешалось, все перепуталось. А там – все как на ладони. Это тот оселок, на котором… – И, заметив скуку в глазах Иванова, заторопился: – Если раскрутить Угорск, то на его примере можно показать, что нынешняя власть ни на что не способна. А не способна она потому, что невежественна во всех вопросах, что она привыкла слушать самое себя и реагирует лишь на поддакивание своим бредовым идеям. Это, понимаешь ли, – торопился высказаться Угорский, – как если бы спасать человека, увязшего в болоте, вытаскивая его по частям.
– Сильно сказано! Сильно! – покивал головой Иванов. – Есть еще порох в пороховницах. Есть. Но, скажу тебе, следуя твоему методу выражаться аллегориями: когда человека днем кусают блохи, а ночью клопы, он должен, не сжигая собственного дома, засыпать его под самую крышу дустом или еще какой-нибудь отравой, потом почистить и продолжать в нем жить. А если он только и занят тем, что давит паразитов на собственном теле, то ему от них никогда не избавиться. А именно последним и занимается наша правящая верхушка. И ты ее в этом поддерживаешь.
– Так что ты предлагаешь? – возмутился Угорский, в очередной раз позабыв о том, что надо
– Постой, постой, не ерепенься. Но ведь ты, насколько я понимаю, хочешь остаться в стороне? – налег Иванов на стол жирной грудью.
– А что прикажешь делать? Закончить свои дни на муравьиной куче? – воскликнул Угорский.
– На муравьиной? Мда, ситуация. Впрочем, я, пожалуй, пошлю к вам одного человечка. Молод, только начинает на этой стезе, хочет прославиться, подает надежды, – обычное дело. У него, правда, мало опыта, но… но это, может быть, и к лучшему. Ты, Фима, вот что: набросай тезисы, кое-какие факты, расскажи, где у вас что, нарисуй схемку, чтобы мой балбес не путался там меж трех сосен. А уж с остальным я тут как-нибудь сам.
– Я уже набросал, – проворчал Угорский. – Только, ради всего святого, не упоминай моего имени. И чтобы ни одна собака не знала, что я у тебя был. И чтобы он и близко не подходил к нашей редакции. И… и вообще мне лучше не знать, кто он, этот твой спецкор. А то, когда тебя подсоединят к электродам, ты и мать родную не пожалеешь.
– Неужели до такой степени?
– А ты как думал?
– М-мда, докатились.
Угорский покинул кабинет Иванова со смешанным чувством удовлетворения и досады. Да, он вынудил Иванова пообещать, но это еще не значит, что тот свое обещание выполнит. Тем более – заплатит за информацию. Но тут уж ничего не поделаешь: рыночные отношения в России находятся в зачаточном состоянии, так что производителю товара, особенно интеллектуального, чаще всего приходится за свой товар доплачивать покупателю, чтобы тот хотя бы обратил на него внимание. Чертова страна, в которой лучше всех живется жуликам и проходимцам! Ему, видишь ли, за державу обидно. Фразер и пустозвон! Именно такие сейчас и нужны новым хозяевам России. А главное – некуда из нее сбежать: ни Угорские, ни Ивановы кроме нее нигде не требуются. Даже в Израиле: там и своих хватает. И что остается? Ничего другого, как только ждать, что все образуется само собой, то есть дойдет до такой точки, когда волей-неволей придется переходить на другие рельсы.
Колеса электрички пересчитывали стыки чугунных рельсов. Мимо тянулись до отвращения знакомые виды: то полуразвалившиеся деревни с развалившимися скотными дворами, то причудливой архитектуры коттеджи «новых русских»; то зарастающие кустарником поля или затянутые зеленой ряской пруды; то поля с подстриженной зеленой травой, приспособленные под гольф, то ухоженные пляжи, огороженные заборами с колючей проволокой, пристани с яхтами и катерами. И нигде ни души. Мертвая страна, проспавшая свое будущее!
Угорский отвернулся от окна, съежился, натянул на лоб бейсболку и закрыл глаза: дорога домой казалась ему слишком длинной в отличие от дороги в Москву. И опасной.
Сквозь полудрему он услыхал объявление, что следующая остановка Угорск, но даже не шелохнулся: из Угорска он выехал на электричке, идущей в сторону от Москвы, вышел через две остановки и теперь собирался повторить тот же маршрут в обратном порядке на тот случай, если кто-то спросит, зачем его понесло в столицу. Конечно, никто не запрещает ему ездить, куда вздумается, лишь бы газета выходила еженедельно по понедельникам, но у Осевкина везде свои люди, а тот подозревает всех и каждого во враждебном отношении к своей особе. И уж чего-чего, а спрашивать умеет. Так что лучше поостеречься и как бы подложить под себя соломки. Поэтому Угорский и сел в самый первый вагон, что в него не садятся те, кто выходит в Угорске, а не садятся потому, что выход с платформы находится у последнего, если смотреть со стороны Москвы, вагона, а если наоборот, то у первого. А чтобы не светиться на перроне второй от Угорска остановки, едва в окне электрички исчезли верхние этажи «Ручейка», пошел по вагонам в самый конец, на остановке вышел из последнего и почти тут же пересел на встречную электричку, вздохнув с облегчением: на всем протяжении пути он не заметил ни одного знакомого лица и вообще никого, кто вызвал бы у него подозрение.Глава 23
Шли дни, но ничего не менялось в заштатном городе Угорске, как будто ничего и не случилось. Надписи на гаражах тщательно закрасили, их уже никто не подновлял; закрасили голубой краской и почти двухметровые буквы во Втором корпусе, и даже не только буквы, но и всю стену, и теперь она аж светилась в негаснущем свете нескольких неоновых ламп, обозреваемая, к тому же, из-под потолка недремлющими глазами видеокамер. В церкви восхваляли деяния отцов города и частных собственников, преумножающих богатства не только свои, но и общие, в городской газетенке «Угорские ведомости» о том же самом говорили несколько другими словами, но сути это не меняло.